Мы сто белух уже забили. Баллада о выпивке евтушенко

22:03 01-04-2017 Чувак в пилотке

В прошлом году приезжал к нам в Волгоград. Я с работы съебался, чтобы послушать. На сцену он вышел сам. Читал стоя. Потом, когда стала выходить "подтанцовка", сел в кресло и подняться уже не смог. Уносили двое, почти что волоком. РИП.

Предел на белом свете есть всему:
любви, терпенью, сердцу и уму,
и мнимой беспредельности простора.
Тебя напрасно мучает, поэт,
небеспредельность сил твоих и лет:
поверь, в ней никакого нет позора.

А то, что ухмыляется подлец:
мол, вот он исписался наконец, -
пусть это будет от тебя отдельно.
Ты на пределе, а не оскудел.
Есть у любого гения предел -
лишь подлость человечья беспредельна.

В программе Время услышал его доводы, что если бы он не написал стих по поводу ввода танков в чехословакию, то он бы повесился. А знает ли кто, что он написал по поводу бомбёжек Сербии в 1999 году? Пожалуйста, сообщите.

Белые ночи в Архангельске

Белые ночи - сплошное «быть может»...

Светится что-то и странно тревожит -

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнику официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются -

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» - «Это не важно...»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает - куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает - быть может, вернется,

может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки - не чайки, волны - не волны,

он и она - не он и она:

все это - белых ночей переливы,

все это - только наплывы, наплывы,

может, бессоницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно спуская соленые шутки

в может быть море, на может быть шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала -

может, конец, а быть может, начало -

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком тумана,-

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто...

Наш человек!

Баллада о выпивке

В. Черных

Мы сто белух уже забили,

цивилизацию забыли,

махрою легкие сожгли,

но, порт завидев,- грудь навыкат! -

друг другу начали мы выкать

И с благородной целью выпить

Со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги,

слегка вразвалку, руки в боки,

и наши бороды и баки

Несли направленно сквозь порт;

и нас девчонки и салаги,

а также местные собаки

Сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,

висело в лавках: "Спирту нету".

И, как на немощный компот,

мы на "игристое донское"

глядели с болью и тоскою

И понимали - не возьмёт.

Ну кто наш спирт и водку выпил?

И пьют же люди - просто гибель...

Но тощий, будто бы моща,

Морковский Петька из Одессы,

как и всегда, куда-то делся,

сказав таинственное: "Ща!"

А вскоре прибыл с многозвонным

Огромным ящиком картонным,

уже чуть-чуть навеселе:

и звон из ящика был сладок,

и стало ясно: есть! порядок!

И подтвердил Морковский: "Е!"

Мы размахались, как хотели,-

зафрахтовали "люкс" в отеле,

уселись в робах на постели:

бечёвки с ящика слетели,

и в блеске сомкнутых колонн

Пузато, грозно и уютно,

гигиеничный абсолютно

Предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,

одернул свой бушлат матросский,

сказал: "Хочу произнести!"

"Произноси!" - все загудели,

но только прежде захотели

Хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: "Ладно,- дернём!

Одеколон, сказал мне доктор,

предохраняет от морщин.

Пусть нас осудят - мы плевали!

Мы вина всякие пивали.

Когда в Германии бывали,

то "мозельвейном" заливали

Мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!

Нас давит лед, и хлещут волны,

но мы сквозь льдины напролом,

жлобам и жабам вставим клизму,

плывем назло имперьялизму?!"

И поддержали все: "Плывём!"

"И нам не треба ширпотреба,

нам треба ветра, треба неба!

Братишки, слухайте сюда:

у нас в душе, як на сберкнижке,

есть море, мама и братишки,

все остальное - лабуда!"

Так над землею-великаном

Стоял Морковский со стаканом,

в котором пенились моря.

Отметил кэп: "Всё по-советски..."

И только боцман всхлипнул детски:

"А моя мамка - померла..."

И мы заплакали навзрыдно,

совсем легко, совсем нестыдно,

как будто в собственной семье,

гормя-горючими слезами

Сперва по боцмановой маме,

а после просто по себе.

Уже висело над аптекой

"Тройного нету!" с грустью некой,

а восемь нас, волков морских,

рыдали,- аж на всю Россию!

И мы, рыдая, так разили,

как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,

всех ложных ценностей навалы,

все надувные имена,

и оставалось в нас, притихших,

лишь море, мама и братишки

(пусть даже мамка померла).

Я плакал - как освобождался,

я плакал, будто вновь рождался,

себе - иному - не чета,

и перед богом и собою,

как слёзы пьяных зверобоев,

была душа моя чиста.

Солёные брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

дымясь и вздымаясь, и дамбы долбя,

солёное солнце всосало в себя.

Любимая, спи...

Мою душу не мучай.

Уже засыпают и горы, и степь.

И пёс наш хромучий,

Лохмато-дремучий,

ложится и лижет солёную цепь.

И море - всем топотом,

И ветви - всем ропотом,

и всем своим опытом -

Пёс на цепи,

а я тебе - шёпотом,

Потом - полушёпотом,

потом - уже молча:

"Любимая, спи..."

Любимая, спи...

Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

Просыпаемся.

Свежесть во всём.

Мы в сене.

И дышит мацони

откуда-то снизу,

Из погреба, -

О, как мне заставить

Всё это представить

тебя, недоверу?

Любимая, спи...

Во сне улыбайся

(все слёзы отставить!),

цветы собирай

И гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

И окутайся им.

Во сне можно делать всё то,

Что захочется,

Что бормочется,

Если не спим.

Не спать безрассудно,

И даже подсудно, -

ведь всё,

Что подспудно,

Кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи...

Что причина бессоницы?

Ревущее море?

Деревьев мольба?

Дурные предчувствия?

Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

А просто моя?

Любимая, спи...

Ничего не попишешь,

Что невинен я в этой вине.

Прости меня - слышишь? -

Люби меня - слышишь? -

хотя бы во сне,

Хотя бы во сне!

Любимая, спи...

Мы на шаре земном,

свирепо летящем,

Грозящем взорваться, -

и надо обняться,

Чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться -

Сорваться вдвоём.

Любимая, спи...

Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются.

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и всё-таки -

Слышишь, любимая? -

И море - всем топотом,

И ветви - всем ропотом,

и всем своим опытом -

Пёс на цепи,

и я тебе - шёпотом,

Потом - полушёпотом,

потом - уже молча.

Баллада о выпивке
               В. Черных
Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев,- грудь навыкат! -
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги,
слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: "Спирту нету".
И, как на немощный компот,
мы на "игристое донское"
глядели с болью и тоскою
и понимали - не возьмёт.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди - просто гибель...
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: "Ща!"

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе:
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!
И подтвердил Морковский: "Е!"
Мы размахались, как хотели,-
зафрахтовали "люкс" в отеле,
уселись в робах на постели:
бечёвки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: "Хочу произнести!"
"Произноси!" - все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: "Ладно,- дернём!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят - мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то "мозельвейном" заливали
мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед, и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!"
И поддержали все: "Плывём!"

"И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мама и братишки,
все остальное - лабуда!"

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп: "Всё по-советски..."
И только боцман всхлипнул детски:
"А моя мамка - померла..."

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
"Тройного нету!" с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали,- аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мама и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал - как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе - иному - не чета,
и перед богом и собою,
как слёзы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.

Евг. Евтушенко

Москвички

Мчатся к югу электрички – просто благодать,
Едут сдобные москвички в Гагры загорать.
Там лимоны, апельсины, сладкое вино…

Пусть они тупы как пробки – это не беда,
Но зато они не робки – парни хоть куда!
В их руках такая сила и такая страсть,
В Гаграх много дам гостило, отдохнули всласть!

Усачи порою грубо стиснут – не вздохнешь.
А когда вопьются в губы – сразу бросит в дрожь.
Сразу чувствуешь мужчину в колкости усов,
И могучая пружина рвётся из трусов...

Вновь и вновь в твои ворота забивают гол,
И болельщице - охота, чтобы он вошел.
Он атаки повторяет много-много раз,
И всю ночь тебя ласкает не смыкая глаз.

Лучше в тыщу раз отдаться грубым усачам,
Чем тщедушним, равнодушным, бледным москвичам.
С ними чувствуешь моложе телом и душой,
И супружеское ложе вспомнится порой...

В переполненной квартире все легли давно,
Воздух спертый как в сортире, в комнате темно.
Дети все давно уснули шумны и глупы,
На охоту выползают тощие клопы.

Рядом в позе безобразной муж усталый спит,
И сопя однообразно, с присвистом храпит.
Я томлюсь, не засыпая, - глаз мне не сомкнуть,
Будь что будет, я решаюсь мужа разбудить.

Тут и сам рукой поводишь, глядь – проснулся он,
Полчаса его заводишь словно патефон.
Онемелыми руками, неумел и груб,
Затушить не в силах пламя ненасытных губ.

Но блаженство не доставил мне он все равно
На рубашке лишь оставил мокрое пятно...
Целый год терпеть готова и во всем отказ
Лишь бы летом снова мне поехать на Кавказ.

Ведь там лимоны, апельсины, сладкое вино
Там усатые грузины ждут давным-давно!
Мелкий дождик из-за тучки брызнет по полям,
Едут беленькие сучки - к черным кобелям!

Пиписывается Евг. Евтушенко

На вопрос Напишите Ваши любимые стихи из стихотворений Н. Рубцова, А. Тарковского, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной, заданный автором рослый лучший ответ это Арс. Тарковский
Оливы
Дорога ведет под обрыв,
Где стала трава на колени
И призраки диких олив,
На камни рога положив,
Застыли, как стадо оленей.
Мне странно, что я еще жив
Средь стольких могил и видений.
Я сторож вечерних часов
И серой листвы надо мною.
Осеннее небо мой кров.
Не помню я собственных снов
И слез твоих поздних не стою.
Давно у меня за спиною
В камнях затерялся твой зов.
А где-то судьба моя прячет
Ключи у степного костра,
И спутник ее до утра
В багровой рубахе маячит.
Ключи она прячет и плачет
О том, что ей песня сестра
И в путь собираться пора.
Седые оливы, рога мне
Кладите на плечи теперь,
Кладите рога, как на камни:
Святой колыбелью была мне
Земля похорон и потерь.
А. Вознесенский (Либретто оперы "Юнона и Авось")
Ангел, стань человеком,
Подыми меня ангел с колен.
Тебе трепет сердечный неведом,
Поцелуй меня в губы скорей.
Твоим девичьим векам
Я открою запретнейший свет,
Глупый ангел шестнадцатилетний,
Иностранка испуганных лет.
Я тебе расскажу о России,
Где злодействует соловей,
Сжатый страшной любовной силой,
Как серебряный силомер.
Там храм матери чудотворной.
От стены наклонились в пруд,
Белоснежные контрфорсы,
Словно лошади воду пьют.
Ты узнаешь земные -
божество и тоску, и любовь.
Я тебе расскажу о России,
Я тебя посвящаю в любовь!

Ответ от 22 ответа [гуру]

Привет! Вот подборка тем с ответами на Ваш вопрос: Напишите Ваши любимые стихи из стихотворений Н. Рубцова, А. Тарковского, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной,

Ответ от ZaraZa [гуру]
Из Евтушенка: ""Хотят ли русские войны? "
Из Высоцкого: ""Эх вы, кони мои, привередливые""

Ответ от Двутавровый [эксперт]
В огромном омуте прозрачно и темно,
И томное окно белеет;
А сердце, отчего так медленно оно
И так упорно тяжелеет?
То всею тяжестью оно идет ко дну,
Соскучившись по милом иле,
То, как соломинка, минуя глубину,
Наверх всплывает без усилий.
С притворной нежностью у изголовья стой
И сам себя всю жизнь баюкай;
Как небылицею, своей томись тоской
И ласков будь с надменной скукой.
1910 Осип Мандельштам.

Ответ от Ѐуш Муратова [новичек]
Евтушенко-Баллада о выпивке
Вознесенский- Монолог Мерлин

Ответ от Осока [гуру]
Н. Рубцова,
Снег летит по всей России
словно радостная весть
А. Тарковского
Когда судьба по следу шла за нами,
как сумасшедший с бритвою в руке
Е. Евтушенко,
Жизнь кончилась -
и началась распродажа. .
А. Вознесенского,
"Сограждане, над ним не надо зубоскалить!
Цветы рублёвые воруя с похорон
надежда падшая за вас поднимет шкалик -
ваш бывший чемпион"
Б. Ахмадулиной,
"Ведь для того, чтоб мною ведать,
вам надобно меня убить".
Б. Окуджавы,
"Когда воротимся мы в Портленд -
нас примет родина в объятья"
В. Высоцкого.
"Сосед орёт, что он народ
и основной закон блюдёт -
кто не работает, не пьёт!
И выпил, кстати
Все повскакали сразу с мест,
но тут малой с поправкой влез -
Кто не работает, не ест!
Ты спутал батя. . ."

Евгения Евтушенко любили и ненавидели. Читатели любили. Писатели – не очень. Причем все. Как правые, так и левые. Он, слава Богу, жив, а в прошлом времени говорю, потому что страсти давно поутихли, и было бы большой натяжкой говорить: любят, ненавидят…

Доводилось мне в восьмидесятые годы несколько раз встречаться с Вадимом Кожиновым, который еще в семидесятые написал примерно следующее: о Евтушенко никогда не писал, потому что не пишу литературных фельетонов, а всерьез о его стихах говорить невозможно. А во время одной из встреч он сказал так: вот Женя Евтушенко… случилось бы с ним что-то, недай Бог, конечно, году в семидесятом, и остался бы он в литературе вечно молодым талантливым поэтом, не успевшим совершить те гадости, которые совершил…

А Иосиф Бродский (возможно, это легенда), узнав, что на перестроечной волне Евтушенко стал выступать против колхозов, выдал нечто такое: так значит, Евтушенко против колхозов? Тогда я – за колхозы.

Не хочу вдаваться в нюансы взаимоотношений Евтушенко с представителями разных литературных сообществ. Скажу о себе, живущем в провинции, далеком от тусовок и разборок. У меня этот поэт своими стихами и поступками вызывал очень разные чувства, но симпатии к нему всегда было больше, чем антипатии.

Когда Евтушенко единственный раз в своей жизни приехал в Кемерово, он встретился с нами, живущими здесь писателями. Я умудрился задать ему сразу несколько вопросов, на все он ответил. И мне, кажется, очень искренне.

В частности, я спросил его, как он относится к Юрию Кузнецову и его поэзии. Не задумываясь, Евтушенко сказал: Кузнецов – талантливейший поэт, я бы назвал его великим поэтом, если бы не его пещерный антисемитизм.

Вопросу об Александре Межирове он даже обрадовался. И довольно подробно рассказал, где и как живет Межиров (он тогда еще был жив, жил в США).

Я сам противник любых фобий: русофобии, тюркофобии, кавказофобии, иудофобии и т. д. Правда, не знаю, где разглядел Евтушенко у Кузнецова антисемитизм, конкретного разговора об этом не было. Но даже если и разглядел, то все равно признал его большим поэтом.

А ведь известно сколько угодно случаев, когда писатель, увидев у своего коллеги «идеологический изъян», начинает отказывать ему в таланте, называет бездарным сочинителем. Вот почему некоторые писатели-«либералы» не признают писателей-«патриотов». И наоборот. Тут дело не в наличии или отсутствии таланта у того или иного сочинителя, а в наличии идеологической опухоли в голове оппонента, который из-за этой опухоли не может давать точных оценок. У Евтушенко такой опухоли, на мой взгляд, нет. А если и есть, то совсем небольшая. И не влияет на точность оценок. Хотя ярлычок подвесить он может («Кузнецов-антисемит»).Но все это – в рамках его давней оценки себя через лирического героя: я разный – я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый…

Да, вот такой вот он, Евгений Александрович Евтушенко.

Считайте, что у меня дурной вкус, но мне очень нравится стихотворение Евтушенко «Баллада о пьянке», которое в первом варианте называлось именно так. Потом из-за цензурных соображений поэт несколько раз переименовывал его, и все варианты названия были хуже первого. Не знаю, переделывал ли он текст. Текст – блистательный. Это даже не стихотворение, а целый спектакль, написанный и сыгранный поэтом.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Баллада о пьянке

Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель...
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из.Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!"
И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: «Хочу произнести!»
«Произноси!» - все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: «Ладно, - дернем!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят — мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то «мозельвейном» заливали
мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»

«И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп «Все по-советски...»
И только боцман всхлипнул детски:
«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе — иному — не чета,
и перед Богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.

Евгения Евтушенко любили и ненавидели. Читатели любили. Писатели - не очень. Причем все. Как правые, так и левые. Он, слава Богу, жив, а в прошлом времени говорю, потому что страсти давно поутихли, и было бы большой натяжкой говорить: любят, ненавидят…

Доводилось мне в восьмидесятые годы несколько раз встречаться с Вадимом Кожиновым, который еще в семидесятые написал примерно следующее: о Евтушенко никогда не писал, потому что не пишу литературных фельетонов, а всерьез о его стихах говорить невозможно. А во время одной из встреч он сказал так: вот Женя Евтушенко… случилось бы с ним что-то, недай Бог, конечно, году в семидесятом, и остался бы он в литературе вечно молодым талантливым поэтом, не успевшим совершить те гадости, которые совершил…

А Иосиф Бродский (возможно, это легенда), узнав, что на перестроечной волне Евтушенко стал выступать против колхозов, выдал нечто такое: так значит, Евтушенко против колхозов? Тогда я - за колхозы.

Не хочу вдаваться в нюансы взаимоотношений Евтушенко с представителями разных литературных сообществ. Скажу о себе, живущем в провинции, далеком от тусовок и разборок. У меня этот поэт своими стихами и поступками вызывал очень разные чувства, но симпатии к нему всегда было больше, чем антипатии.

Когда Евтушенко единственный раз в своей жизни приехал в Кемерово, он встретился с нами, живущими здесь писателями. Я умудрился задать ему сразу несколько вопросов, на все он ответил. И мне, кажется, очень искренне.

В частности, я спросил его, как он относится к Юрию Кузнецову и его поэзии. Не задумываясь, Евтушенко сказал: Кузнецов - талантливейший поэт, я бы назвал его великим поэтом, если бы не его пещерный антисемитизм.

Вопросу об Александре Межирове он даже обрадовался. И довольно подробно рассказал, где и как живет Межиров (он тогда еще был жив, жил в США).

Я сам противник любых фобий: русофобии, тюркофобии, кавказофобии, иудофобии и т. д. Правда, не знаю, где разглядел Евтушенко у Кузнецова антисемитизм, конкретного разговора об этом не было. Но даже если и разглядел, то все равно признал его большим поэтом.

А ведь известно сколько угодно случаев, когда писатель, увидев у своего коллеги «идеологический изъян», начинает отказывать ему в таланте, называет бездарным сочинителем. Вот почему некоторые писатели-«либералы» не признают писателей-«патриотов». И наоборот. Тут дело не в наличии или отсутствии таланта у того или иного сочинителя, а в наличии идеологической опухоли в голове оппонента, который из-за этой опухоли не может давать точных оценок. У Евтушенко такой опухоли, на мой взгляд, нет. А если и есть, то совсем небольшая. И не влияет на точность оценок. Хотя ярлычок подвесить он может («Кузнецов-антисемит»).Но все это - в рамках его давней оценки себя через лирического героя: я разный - я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый…

Да, вот такой вот он, Евгений Александрович Евтушенко.

Считайте, что у меня дурной вкус, но мне очень нравится стихотворение Евтушенко «Баллада о пьянке», которое в первом варианте называлось именно так. Потом из-за цензурных соображений поэт несколько раз переименовывал его, и все варианты названия были хуже первого. Не знаю, переделывал ли он текст. Текст - блистательный. Это даже не стихотворение, а целый спектакль, написанный и сыгранный поэтом.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Баллада о пьянке

Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель...
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из.Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!"
И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: «Хочу произнести!»
«Произноси!» - все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: «Ладно, - дернем!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят — мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то «мозельвейном» заливали
мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»

«И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп «Все по-советски...»
И только боцман всхлипнул детски:
«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе — иному — не чета,
и перед Богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.