Пять строк из романа. В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой Крытая колоннада между двумя крыльями дворца

ЕЩЕ О ПОКРОЕ ПИЛАТОВА ПЛАЩАВ «Мастере и Маргарите» нет слов «тога» и «туника».
Первое заменено «плащом» и «мантией» («Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон»), второе «рубахой» («Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху».)В библейской части романа туника четырежды называется рубахой. Тога – многократно плащом или мантией.
Такое вот остранение наоборот (Шкловский наизнанку).

Так художники Возрождения изображали библейских и евангельских персонажей в одеждах XV века и в европейском пейзаже. (Замечания о. Григория Михнова-Вайтенко.) То есть Булгаков следует традиции.

«Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон».
…
«– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал Иван».
…
«В дремоте перед Иваном являлся неподвижный в кресле человек, бритый, с издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой, ненавистно глядящий в пышный и чужой сад».

Сегодня петербургский театральный художник Марк Борнштейн ответил мне на вопрос, как он представляет себе покрой пилатового одеянья?
– Тога, отороченная накрашенной красной полосой.
– А почему не пришитой по краю?
– А римляне вообще не сшивали*.
– То есть красная изнанка белого плаща исключена?
– Исключена.
– А откуда ты это знаешь?
– Я это знал раньше, чем прочитал роман.
– Как так?
– Да, понимаешь, я изучал историю костюма.

(*Уточним: иногда всё же сшивали. Туника сшивалась из двух кусков материи. Но и тут короткие рукава не пришивались, а изготавливались из складок материи.)

И почему слово «подбой» одновременно означает и изнанку, и оторочку, объяснил мне тоже Марк.
– Подбой (скажем, меховая изнанка парчовой шубы) часто загибается на лицевую сторону в виде полоски-каймы, оторочки. Потому и произошло это семантическое раздвоение.

«…длина пигалицы относа до хвоста семь вершков головка и спина зеленоватые, с бронзово-золотистым отливом; крылья темно коричневые, почти черные, с белым подбоем до половины…» [С. Т. Аксаков. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии (1852)].

По статусу Пилат должен был носить трабею – тогу, украшенную несколькими продольными пурпуровыми полосами (указано Ш.П.).

В 1937-м году в рукописи было так: «В белом плаще с кровавым генеральским подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Генеральские шинели во время оно были на краской подкладке. В начале ХХ века красными делали только отвороты и обшлаги. То есть те же нашитые лоскуты. «Генеральской» тога может быть потому, что по ее краю (по груди и вдоль ноги) идет алая лента, ассоциирующаяся с лампасами.
Воинские плащи в романе тоже мелькают. Они одноцветные:

«…пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще…»

и пройдет, осленка понукая,
лепестки, колючки в волосах, -
легкая, лучистая такая, -
а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне?
Грезя так, я, сгорбленная, шла.
Вот мой дом на каменной вершине,
глянула и в блеске замерла...

Предо мной, - обделанный на диво,
новенький и белый, как яйцо,
домик мой, с оливою радивой,
серебром купающей крыльцо!

Я вхожу... Уж в облаке лучистом
разметалось солнце за бугром.
Умиляюсь, плачу я над чистым,
синим и малиновом ковром.

Умер день. Я видела осленка,
петушка и гвоздики во сне.
День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,
две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодею
за сухой, за новою стеной!
Говорят: ушел он в Иудею,
старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттуда
пастухи рассказывают всем,
что в ночи сияющее чудо
пролилось на дальний Вифлеем...

Когда я по лестнице алмазной
поднимусь из жизни на райский порог,
за плечом, к дубинке легко привязан,
будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,
медную плешь Петра у ворот.
Он заметит: я что-то принес с собою -
и остановит, не отопрет.

«Апостол, скажу я, пропусти мя!..
Перед ним развяжу я узел свой:
два-три заката, женское имя
и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою,
но на ладони каждый изгиб
пахнет еще гефсиманской росою
и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти
приду я, зная, что, звякнув ключом,
он улыбнется и меня пропустит,
в рай пропустит с моим узелком.

Мастер и Маргарита.
Фрагмент

Глава 2. Понтий Пилат

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.

«О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Да, нет сомнений, это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь... гемикрания, при которой болит полголовы... от нее нет средств, нет никакого спасения... попробую не двигать головой...»

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
С этой фразы начинается вторая глава великого романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».
Прокуратор по многим известным ему признакам уже знал, что день этот нехороший. Прокуратора мучила головная боль – следствие болезни с загадочным названием гемикрания. Весна его не радовала.
Странная дата – 14 число весеннего месяца апреля. Она занимает особое место в биографии Булгакова. Дата странной смерти Маяковского, которого Булгаков считал предателем.
14 нисана 33 года нашей эры - день, когда человек казнил Сына Божьего. Казнил для того, чтобы перелегли на его плечи все грехи людские. А разве сами люди не дети Божьи? Значит, Бог выбрал одного из своих детей, чтобы он один ответил за всех. И возрадовались грешники: нашелся тот, кто ответит за них.
Перед тем, как отправить на казнь Сына Божьего, другой его сын – Понтий Пилат ведет с ним беседу. Услышав, как Иешуа, называет всех, с кем ему приходилось встречаться «добрыми людьми», спрашивает:
« - А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.
- Впервые слышу об этом, - сказал Пилат, усмехнувшись, - но, может быть, я мало знаю жизнь! … В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
- Нет, я своим умом дошел до этого.»

О чем думал Булгаков, когда писал эти строки? Оклеветанный, лишенный всего… Дошел до всего своим умом… Сердце щемит при мысли о страданиях этого гения.
Добрые люди изгадили его жизнь, сократили ее. Я специально не беру «добрые» в кавычки. Потому что так оно и есть. Нет злобы в душе человеческой. Есть страх один. Из страха совершаются все подлые поступки. Страх, что другой займет его место «под солнцем», отнимет любимую женщину, лишит работы, жилья… Все эти фобии приводят к тому, что человек пытается опередить «беду», защищается от судьбы… Как часто мы принимаем обычную фразу за оскорбление, выходим из себя из-за невинной шутки. Что движет нами в этой ситуации? Страх быть униженным, а значит – потерять уважение окружающих, социальный статус… Как часто родственники, знакомые, друзья, коллеги выбирают одного из своих в жертвы, чтобы самоутверждаться за его счет. Как правило – самого доброго и чистого душой. Как часто, почувствовав в другом сильный ум, «средние» начинают его травить нещадно, потому что умный, как им кажется, может использовать свои способности против них.

И тогда является Он – враг рода человеческого. Самый первый завистник, испугавшийся того, что Бог полюбит Человека сильнее, чем его – самого умного из Ангелов, учителя Ангелов. Тот, кто - «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

…Чем дольше беседовал с Иешуа Понтий Пилат, тем больше понимал истинное значение происходящего:
«- Ненавистный город, - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обманывая их, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.
- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
- Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?»
Виноват ли прокуратор? Да! Больше всех виноват тот, кто лучше всех понимает происходящее и принимает определенное решение. Кто такой палач, тихонько кольнувший Иешуа в сердце? Он лишь – инструмент. Колесико в страшной и беспощадной СИСТЕМЕ. Его роль ничтожна. Он – мясник, слепое орудие казни. У него человеческий облик, но мысли растения. Он выполняет свои профессиональные обязанности, чтобы принести вечером домой «кусок мяса».

Журналисты - палачи

Как часто в роли палача оказывается журналист. Чем и опасна профессия, так это тем, что тебя могут использовать, как орудие мести, прокладку, презерватив … Чтобы те, кто наметил жертву, остались чистенькими. В моей жизни были эпизоды, когда меня пытались использовать в роли палача. К счастью, мне хватило ума не вляпаться в грязь. Надеюсь, и дальше будет хватать.
Как-то меня вызвал к себе редактор одной из крепких газет и, немного помявшись, предложил написать фельетон про другого редактора. Причем желательно было вывести «героя» в качестве педераста. Я вежливо отказалась. Пришлось шефу самому «отписываться» (тоже по чьему-то заданию). Мир тесен. Спустя год тот самый редактор, про которого должен был быть мой фельетон, пригласил меня к себе на работу. И, если бы не более заманчивое предложение, я с чистой совестью работала бы с этим ничего не подозревающим человеком.
В другой раз ситуация и вовсе была патовой. Меня поставили перед выбором: или пишу «пасквиль», или увольняюсь. Никаких вакансий в ближайшем окружении не было. Дома больной ребенок, долги по квартплате, невыплаченный кредит. И все же выкрутилась. Позвонила тому, с кем должна была делать интервью (он собирался слить информацию), и поговорила так, что у собеседника отпала охота встретиться именно со мной. Вежливо, без «утечки информации» сумела вызвать антипатию. Повезло, можно сказать. Формально я не отказалась от задания, вины вроде бы нет. На этом все и завершилось. Спустя пару месяцев мне предложили другую работу, и я тихо слиняла с «беспокойного» места.

Эффект бумеранга

Но вернемся к Понтию Пилату. Порой приходится слышать от неглупых людей вопросы: «Почему Бог не наказывает извергов? Почему садисты, педофилы, убийцы не умирают мучительной смертью сразу после совершения преступления?»
У Бога свои весы. И дай нам Бог силы вынести все его испытания. То и дело хочется воззвать к небу подобно Левию Матвею: «Ты глух! Если бы ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же». Дай нам Бог терпения.
Но иногда Аллах преподносит нам свои сюрпризы. И человек, понимающий истинное положение вещей и допустивший несправедливость, получает заслуженное.
И тогда судьбу «рядового» повторяет «главнокомандующий».

Цвет скрывает много интереснейших моментов, не различимых с первого взгляда.
Цветовая гамма делает мир объёмным, позволяет увидеть привычное другими глазами.
Например, знатоки “Мастера и Маргариты”, наверняка, помнят одежду Понтия Пилата: “В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.”
Белый плащ с кровавым подбоем – это исторические цвета одеяния римского прокуратора. Оценочный эпитет “кровавый” ассоциируется с властью, построенной на крови. Интересно, что в 18 главе романа плащ другого героя – Воланда – в одном из эпизодов похож на одежду Пилата: “траурный плащ с огненной подкладкой”. Чёрный – своего рода канва романа (так часто он используется писателем).
Цветовая символика часто скрывает межлитературные ассоциации, которые возникают в процессе прочтения произведения. Исследователи романа находят интересную связь с “Симфониями” Андрея Белого.
“Огненным пятном горели одежды королевские пред троном, а кругом стояла гробовая тишина”.
(А.Белый “Северная” симфония).
Кроваво-огненный оттенок красного сохраняется в описании, а чёрный, траурный, цвет ада, противопоставлен белому плащу Пилата. И это сопоставление цветовой гаммы одежды двух героев проводит “ниточку” между двумя персонажами и представляет оценку действиям прокуратора.
К вопросу о плащах и чёрном цвете. В “Северной” симфонии Белого героиня – женщина в черном одеянии – напоминает Маргариту после бала в накинутом на плечи плаще.
Стоит заметить, что чёрные плащи участников последнего полета тоже имеют свою символику: чёрный цвет – цвет не только траура, смерти, но это и цвет вечности.
Голубой хитон – большой голубой плащ из простого материала – обычное одеяние того времени в Палестине. Голубой цвет был любимым у иудеев и считался священным. Можно вспомнить некоторые иконы и роспись храмов, чтобы найти подтверждение этому. “По закону и каждый иудей должен был носить на всех углах своего таллифа кисти на голубых лентах в знак того, что он помнит все заповеди Господни и исполняет их”.
“Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон, ” – таким предстаёт перед читателями Иешуа.
Голубой цвет появляется в романе не только в одежде главного героя. “Голубая дорога перед прокуратором провалилась” , – читаем мы в конце произведения. Голубая лунная дорога – мост, соединяющий райскую обитель и земные просторы.
В “Северной” симфонии А. Белого герои тоже восходят к вершинам света – белой башне с террасой, с которой видна “голубая бесконечность”:
Пала красная мантия на мрамор перил. Король, весь в белом шелку, весь в утренних, алмазных искрах, молился над ребенком своим.
И навстречу молитве сияла голубая бесконечность, голубая чистота восходящей жизни.

А вот ещё пример неожиданной параллели литературного пространства. Фраза “ещё платье полосатое ” (эпизод, когда Мастер не может точно вспомнить имя своей первой жены – то ли Варенька, то ли Манечка), вызывает в памяти опять момент из симфонии А.Белого “Возврат”: главный герой – ученый Евгений Хандриков, очутившись в психиатрической лечебнице, равнодушен к своей прежней жизни и не может вспомнить имя своей жены – только цвет ее платья.

Конечно, цветовая насыщенность романа М.А.Булгакова складывается из многих составляющих: и “белые фартуки” дворников, и “алая повязка вагоновожатой”, и “глыба мрамора с золотою драконовой чешуёй”, и “золотая подкова, усыпанная алмазами”, и даже “сиреневый клиент” и т.д., и т.п.
Эта мозаика создаёт фон романа, за которым скрывается целый мир литературных параллелей и реалий.

Цвет-это не только колорит, краска, настроение. Это и тайна, за которой можно рассмотреть и неожиданные параллели, и волшебные ассоциации.

Материалы взяты из

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
"Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой".
На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.
Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел
написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:
-- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
-- Да, прокуратор, -- ответил секретарь.
-- Что же он?
-- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона
направил на ваше утверждение, -- объяснил секретарь.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
-- Приведите обвиняемого.
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта -- ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
-- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?
Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:
-- Добрый человек! Поверь мне...
Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
-- Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, -- и так же монотонно прибавил: -- Кентуриона Крысобоя ко мне.
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:
-- Преступник называет меня "добрый человек". Выведите его отсюда на
минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы. Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане. Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у
легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:
-- Римского прокуратора называть -- игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
-- Я понял тебя. Не бей меня.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
-- Имя?
-- Мое? -- торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая
готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
-- Мое -- мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
-- Иешуа, -- поспешно ответил арестант.
-- Прозвище есть?
-- Га-Ноцри.
-- Откуда ты родом?
-- Из города Гамалы, -- ответил арестант, головой показывая, что там,
где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
-- Кто ты по крови?
-- Я точно не знаю, -- живо ответил арестованный, -- я не помню моих
родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
-- Где ты живешь постоянно?
-- У меня нет постоянного жилища, -- застенчиво ответил арестант, -- я
путешествую из города в город.
-- Это можно выразить короче, одним словом -- бродяга, -- сказал
прокуратор и спросил: -- Родные есть?
-- Нет никого. Я один в мире.
-- Знаешь ли грамоту?
-- Да.
-- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
-- Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился
на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по-гречески:
-- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
-- Я, доб... -- тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, -- я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать
здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
-- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, -- говорил монотонно прокуратор, -- а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
-- Эти добрые люди, -- заговорил арестант и, торопливо прибавив: -- игемон, -- продолжал: -- ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
-- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, -- произнес Пилат мягко и монотонно, -- за тобою
записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
-- Нет, нет, игемон, -- весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, -- ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
-- Кто такой? -- брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
-- Левий Матвей, -- охотно объяснил арестант, -- он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, -- тут арестант усмехнулся, -- я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
-- ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, -- продолжал Иешуа, -- наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной
путешествовать...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
-- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!