Александр Пушкин — Цыганы (Поэма): Стих. Пушкин Александр Сергеевич - (Поэмы). Цыганы. Стих Цыганы (Поэма)
Земфира представляет замечательное художественное воплощение цельной, непосредственной натуры. Она выдержана поэтом с первого слова до последнего своего восклицания. Поэтической прелести и грации исполнена её коротенькая песенка, которую она поет, качая ребёнка. Страстная, порывистая натура цыганки выразилась всецело в её словах:
Старый муж, грозный муж, Ненавижу тебя,
Режь меня, жги меня: Презираю тебя;
Я тверда, не боюсь Я другого люблю,
Ни ножа, ни огня. Умираю любя.
Вся пылкая любовь Земфиры и жажда к безграничной свободе выразилась в этих словах. Она потому так энергично и вызывающе ведёт себя по отношению к Алеко, что отстаивает самое дорогое и заветное, что у нее есть: свободу чувства.
Ведь у простой дикой цыганки ничего больше и нет, в чем бы она могла проявить свою личность, кроме свободного и искреннего чувства. Отнять у нее это значило бы лишить её духовного облика; она это инстинктивно понимает, а потому и говорит: «Умираю любя».
Без этого чувства Земфира становится живым трупом, и тогда она предпочитает уже и смерть физическую. С этим восклицанием она умирает, сохраняя сознание своего человеческого достоинства, так как по мнению дикой цыганки любить значит жить, а без свободной и искренней любви нет жизни. Возлюбленный её убит, предмет свободной страсти погиб, а следовательно, нет смысла и жить.
Старик-цыган, отец Земфиры, прямо противоположен Алеко по своему характеру; зто спокойный человек, просто и благодушно относящийся к жизни. Его устами поэт осуждает эгоизм и жестокость Алеко:
Старик — представитель людей простых и близких к природе. Он добр и кроток, незлобив и великодушен. Он отрекается от злобного гордеца Алеко, но в сердце его нет злобы даже против убийцы дочери.
Он говорит ему: «Прости! да будет мир с тобою». Пушкин явно более сочувствует старику-цыгану, чем Алеко. В этом сказалась русская природа поэта, выразились его стремления к народным началам. Но народные начала он ещё не совсем ясно понимает.
Он заставил, например, старика оправдать измену Земфиры, рассуждая, что любовь является и исчезает по прихоти сердца и её нельзя остановить, как нельзя луне указать место на небе, при казать ей озарять то, а не другое облако.
По народному понятию, напротив, любовь должна быть вечною. Но, сознательно заставляя старика высказывать несхожие с его характером идеи, поэт бессознательно рисует его верно: старик до смерти своей не разлюбил и не позабыл изменившую ему жену.
Старый цыган — полная противоположность Алеко. Это человек не только любящий свою свободу, но умеющий ценить и уважать свободу других. Его жена Мариула когда-то ушла с цыганом из соседнего табора, покинув мужа и оставив маленькую дочь. Старик не погнался за ней, чтобы отомстить, так как он считал, что никто не «в силах удержать любовь».
Не мстит он и Алеко за то, что тот отнял у него последнюю радость в жизни — дочь. Образ старого цыгана явно романтичен. Но такая трактовка его нужна быпа Пушкину для того, чтобы ярче оттенить эгоизм Алеко. Земфира тоже противоположна Алеко в том отношении, что она не раздумывает над своей жизнью, она покорна чувствам.
В противовес Алеко в поэме даются образы цыган: вольная, следующая велениям своих непосредственных чувств Земфира, её простой и бесхитростный отец. Нравственные понятия цыган, романтически представленные Пушкиным, целиком выражены в приговоре, который вынес старый цыган убийце его дочери:
«Оставь нас, гордый человек! Мы не терзаем, не казним,
Мы дики, нет у нас законов. Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим».
Провозглашение человечности, добра — вот внутренний смысл последней романтической поэмы Пушкина. Однако поэт не склонен признать своим идеалом жизнь цыган: полного воплощения человеческих чаяний он не видит и в ней. Пушкин понимает, что «нагота», бедность, примитивные воззрения не составляют человеческого счастья, хотя и выгодно отличаются от «блистательного позора» светской жизни.
Самая «правда» следования своим чувствам и желаниям у цыган не поднимается на высоту гуманистического сознания. Да, у них не терзают и не казнят, но все же во имя своего счастья разбивают счастье других. Страдает Алеко, которому изменила Земфира, и старается в кровавой мести заглушить своё страдание.
Старый цыган, оставленный Мариулой, знает: «что было, то не будет вновь», «чредою всем лается радость», — и успокаивается, и будто примиряется. Но и его сердце холодно и грустно, но одиночество и его томит и жжет. Как живо перелает эти чувства рассказ старого цыгана:
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, -
Между красавиц молодых
Одна была… и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею…
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Поэтому мрачным финальным аккордом заканчивается поэма. Поэтому не находит счастья Пушкин и у «бедных сынов природы».
Реалистически показывая отношения людей, сложившиеся в «неволе душных городов» того времени, рисуя «роковые страсти», проникающие и в «кочевые сени», Пушкин в светлом романтическом устремлении мечтает о счастливой, свободной, гуманной человеческой жизни.
Ему грезится такой мир, в котором счастье каждого человека не будет находиться в противоречии со счастьем других людей, — такой мир, в котором свобода будет иметь своим основанием высокую, содержательную, творческую жизнь.
Полную противоположность характеру Алеко представляет цыган. Его речи, все миросозерцание — просты и спокойны. Говорил ли он об измене своей Мариулы, или рассказывал предание об Овидии, или изгонял убийцу дочери, тон речей старого цыгана — одинаково объективный, чуждый порывистости И страсти. Не то чтобы он относился к людям безразлично. С теплым чувством рассказывает он о «святом старце» Овидии, сосланном римским императором на берег Дуная, любви и внимании к нему местных жителей, его чудных рассказах, его тоске по родной земле.
Он не может забыть своей любви к Мариуле. Но с годами, с опытом жизни у старика сложилось спокойное философское отношение к людям и жизни. Его ничем нельзя возмутить. Алеко жалуется на то, что Земфира не любит, старик говорит, что это в порядке вещей: женское сердце любит шутя. Алеко изменила Мариула — старик рассуждает:
Кто в силах удержать любовь?
Уредою всем дается радость;
Чю бьию, то не будет вновь.
Алеко убил его дочь. Старик не мстит. Зачем? Ведь ее не воскресить. Он только изгоняет убийцу, потому что Алеко не рожден для дикой воли. Старик даже не желает ему зла: «Прости! да будет мир с тобой» — таковы последние слова цыгана.
С точки зрения художественной правды образ этого философствующего цыгана вызывает возражения. Встречаются ли такие люди? Несомненно, это образ идеализированный; но характеры поэмы — это всегда исключительные характеры, так что некоторая изысканность поэтической характеристики цыгана уместна.
Какими чертами наделил поэт старика-цыгана и какова идейно-композиционная роль его образа?
В. Белинский так говорит о старике-цыгане: «Это одно из таких лиц, созданием которых может гордиться всякая литература. Есть в этом цыгане что-то патриархальное. у него нет мыслей: он мыслит чувствами, — и как истинны, глубоки, человечны его чувства! Язык его исполнен поэзии».
Старый цыган наделен простым и спокойно-мудрым отношением к жизни; он добр, гостеприимен и терпим. В речах его слышится опыт прожитых долгих лет. Его роль в поэме, как указывает Белинский, — та роль, какую в древнегреческой трагедии играл хор, объяснявший действия персонажей трагедии, изрекавший приговор над ними. Понятно, что такую роль поэт отводит лицу, по своим нравственным качествам стоящему над другими действующими лицами поэмы.
В речах старика мы слышим голос народного преданья, недаром он и произносит это слово, начиная рассказ об Овидии. Слушая пенье Земфиры, старик замечает: «Так, помню, помню: песня эта / Во время наше сложена», то есть говорит о песне Земфиры как о народной песне.
Самый рассказ его о Мариуле, «повесть о самом себе», похож на грустную народную песню о любви, измене, разлуке.
Между красавиц молодых Ах, быстро молодость моя
Одна была … и долго ею, Звездой падучею мелькнула!
Как солнцем, любовался я Но ты, пора любви, минула
И наконец назвал моею. Ещё быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Читая эти прекрасные стихи, мы чувствуем в них жизнь и движение образов, сравнений, эпитетов, свойственных народной поэзии. Белинский совершенно верно заметил, что старый цыган противопоставлен трагическому герою поэмы, стоит выше Алеко.
Однако, по словам Белинского, «несмотря на всю возвышенность чувствований старого цыгана, он не выясняет идеал человека: этот идеал может реализоваться только в существе сознательно разумном, а не в непосредственно разумном, не вышедшем из-под опеки у природы и обычая». Глубоко верное замечание, предостерегающее от того, чтобы назвать старого цыгана идеальным героем поэмы.
В изображении старика-цыгана и Земфиры, как и цыганского табора в целом, исполненном уважения и любви автора к своим героям, проявляется важная сторона его творчества. Оно лишено каких бы то ни было следов национальной исключительности, будучи в то же время совершенно русским по духу.
Люди разных рас и наций, и больших и малых, пользуются в произведениях поэта полным равноправием, несмотря на то, что в те времена для многих лиц даже из среды образованного общества характерным было пренебрежительное отношение к людям малых, «диких» народов.
Контрастно образу Алеко дан в поэме образ старого цыгана — воплощение народной мудрости, той народной психологии и морали, которые развиваются у простых людей, живущих на лоне природы, вне влияния городской цивилизации. Старик-цыган не только любит свою свободу, но уважает и свободу других.
Он не мстил ни покинувшей его Мариуле, ни её возлюбленному; не мстит он и Алеко за убитую дочь. Старик — натура цельная, его чувства глубоки. Покинутый Мариулой, он уже никого больше не полюбил. Он радушен и гостеприимен, добр душою. Все его чувства естественны и не искажены.
В образе Земфиры поставлена вторая тема поэмы, правда, тесно связанная с первой: защита права женщины на свободу чувства, на личное счастье, права самостоятельно решать вопрос о своей жизни. Земфира — тоже цельная натура, живущая по законам чувства. Полюбив молодого цыгана, она смело заявляет Алеко:
Нет, полно, не боюсь тебя! —
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю.
Образы героев в поэме Пушкина «Цыгане»
2.2 (44%) 25 votesП. А. ВЯЗЕМСКИЙ
«Цыганы». Поэма Пушкина
Весело и поучительно следовать за ходом таланта, постепенно подвигающегося вперед. Таково зрелище, представляемое нам творцом поэм: «Руслан и Людмила» и ныне появившейся «Цыганы»; таков и должен быть ход истинного дарования в поре зреющего мужества. Признаки жизни в даровании тщедушном могут быть только временны и, так сказать, случайны; но в твердом есть удовлетворительное последствие в успехах. Стремление к совершенству возможному или невозможному, если оно не доля смертного, есть принадлежность избранных на пути усовершенствования, и сие стремление должно быть непрерывно и единосущно. В поэме «Цыганы» узнаем творца «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы. Ныне рассматриваемая поэма, или повесть, как хотите назвать ее, есть, без сомнения, лучшее создание Пушкина, по крайней мере из напечатанного; потому что мы не вправе говорить о трагедии его, еще не выпущенной в свет 1 . Поэт переносит нас на сцену новую: природа, краски, явления, встречающиеся взорам нашим, не заимствованные и возбуждают в нас чувства, не затверженные на память, но рождают ощущения новые, впечатления цельные. Неужели нет тут ни малейшего подражания? - спросит сей час злонамеренная недоверчивость. Кажется, решительно нет; по крайней мере, подражания уловимого, подлежащего улике. Но нам лично, хотя для того, чтобы поддержать свое мнение, нельзя, впрочем, не признаться, что, вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы «Цыганы» в настоящем их виде, если, однако ж, притом судьба не захотела бы дать Пушкину место, занимаемое ныне Байроном в поколении нашем. В самой связи, или, лучше сказать, в самом отсутствии связи видимой и ощутительной, по коему Пушкин начертал план создания своего, отзывается чтение «Гяура» Байронова и заключение обдуманное, что Байрон не от лени, не от неумения не спаял отдельных частей целого, но, напротив, вследствие мысли светлой и верного понятия о характере эпохи своей. Единство места и времени, спорная статья между классическими и романтическими драматургами, может отвечать непрерывающемуся единству действия в эпическом или в повествовательном роде. Нужны ли воображению и чувству, законным судиям поэтического творения, математическое последствие и прямолинейная выставка в предметах, подлежащих их зрению? Нужно ли, чтобы мысли нумерованные следовали перед ними одна за другою, по очереди непрерывной, для сложения итога полного и безошибочного? Кажется, довольно отмечать тысячи и сотни, а единицы подразумеваются. Путешественник, любуясь с высоты окрестною картиною, минует низменные промежутки и объемлет одни живописные выпуклости зрелища, пред ним разбитого. Живописец, изображая оную картину на холсте, следует тому же закону и, повинуясь действиям перспективы, переносит в свой список одно то , что выдается из общей массы. Байрон следовал этому соображению в повести своей. Из мира физического переходя в мир нравственный, он подвел к этому правилу и другое. Байрон, более всех других в сочувствии с эпохою своею, не мог не отразить в творениях своих и этой значительной приметы. Нельзя не согласиться, что в историческом отношении не успели бы мы пережить то, что пережили на своем веку, если происшествия современные развивались бы постепенно, как прежде обтекая заведенный круг старого циферблата: ныне и стрелка времени как-то перескакивает минуты и считает одними часами. В классической старине войска осаждали городок десять лет и песнопевцы в поэмах своих вели поденно военный журнал осады и деяний каждого воина в особенности; в новейшей эпохе, романтической, минуют крепости на военной дороге и прямо спешат к развязке, к результату войны; а поэты и того лучше: уже не поют ни осады, ни взятия городов. Вот одна из характеристических примет нашего времени: стремление к заключениям. От нетерпения ли и ветрености, как думают сторожилы, просто ли от благоразумия, как думаем мы, но на письме и на деле перескакиваем союзные частицы скучных подробностей и прорываемся к результатами , которых, будь сказано мимоходом, по-настоящему нет у нас, и поневоле прибегаем к галлицизму, потому что последствия, заключения, выводы , все неверно и неполно выражают понятие, присвоенное этому слову. Как в были, так и в сказке, мы уже не приемлем младенца из купели и не провожаем его до поздней старости и, наконец, до гроба, со дня на день исправляя с ним рачительно ежедневные завтраки, обеды, полдники и ужины. Мы верим на слово автору, что герой его или героиня едят и пьют, как и мы грешные, и требуем от него, чтобы он нам выказывал их только в решительные минуты, а в прочем не хотим вмешиваться в домашние дела. Между тем заметим, что уже и в старину Депрео, хотя Магомет классицизма, но не менее того пророк в своем деле, чувствовал выгоду таких скачков и говорил, что Лабрюер, свергнув иго переходов, освободился от одной из величайших трудностей в искусстве писать 2 .
Поэма «Цыганы» составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматических, не хранящих математического последствия, но представляющих нравственное последствие, в котором части соглашены правильно и гармонически. Как говорится, что и в разбросанных членах виден поэт 3 , так можно сказать, что и в отдельных сценах видна поэма. Скажем нечто о составе и ходе ее. На грунте картины изображается табор южных цыганов со всею причудностью их отличительных красок, поэтическою дикостью их обычаев и промыслов и независимостью нравов. Замечательно, что сие племя, коего происхождение и существование историческое предлагают задачу, не совсем еще разрешенную, несмотря на изыскания и вероятные гипотезы ученых, везде сохраняет неизгладимые оттенки какого-то первоначального бытия своего и что сии оттенки не сливаются, по крайней мере во многих чертах, с нравами туземцев, между коими они искони ведутся. В самых городах являют они признаки кочевой жизни: временем и законным образом укорененные в гражданских обществах, они как будто все на переходе и готовы наутро сложить палатки свои для переселения. Тем еще своеобразнее должно быть житье их в степях и на воле. Племя с такою оригинальною физиогномиею принадлежит поэзии, и Пушкин в удачном завоевании присвоил его и покорил ее владычеству. Два лица выдаются вперед из сей толпы странной и живописной: Земфира, молодая цыганка, и старый отец ее. Среди сих детей природы независимой и дикой является третье лицо: гражданин общества и добровольный изгнанник его, недовольный питомец образованности, или худо понявший ее, или неудовлетворенный в упованиях и требованиях на ее могущество, одним словом, лицо, прототип поколения нашего, не лицо условное и непременное в новейшей поэзии, как лица первого любовника, плута слуги или субретки в старой французской комедии, но лицо, перенесенное из общества в новейшую поэзию, а не из поэзии наведенное на общество, как многие полагают. Любовь к Земфире, своевольная прелесть, которую находит он в независимом житье-бытье их сообщества, тягость от повинностей образованного общежития, пресыщение от опостылевших ему удовольствий светских удерживают его при таборе и водворяют в новую жизнь. Но укрывшийся от общества, не укрылся он от самого себя; с изменою рода жизни не изменился он нравственно и перенес в новую стихию страсти свои и страдания, за ними следующие. Разделяя с новыми товарищами их занятия и досуги, не мог он разделить с ними их образ мыслей: недоверчивость и самолюбие возмутили спокойствие души, на минуту прояснившейся и освобожденной от прежних впечатлений; ревность и обманутое самолюбие ввергли его в преступление. Он убивает соперника своего и любовницу. Отец Земфиры, общество, усыновившее пришельца, удаляются от него и, не удовлетворяя мести, предают его собственным мучениям и воле Промысла. Вот сущность поэмы. Не будем в подробности обращать внимание читателя на отдельные красоты рассказа, яркие черты живописные, поэтическое движение в оборотах, строгую и вместе с тем свободную точность выражений пламенных и смелых. В исполнении везде виден Пушкин, и Пушкин на походе. Дадим отчет читателю в главных впечатлениях наших. Каждое из трех лиц, упомянутых выше, очертано верно и значительно. Легкомысленная, своевольная Земфира; отец ее, бесстрастный, равнодушный зритель игры страстей, охлажденный летами и опытами жизни трудной; Алеко, непокорный данник гражданских обязанностей, но и не бескорыстный в любви к независимости, которую он обнял не по размышлению, не в ясной тишине мыслей и чувств, а в порыве и раздражении страстей, - все они выведены поэтом в настоящем их виде, с свойственными каждому мнениями, речами, движениями. Первая, изложительная, сцена и вторая, служащая к ней дополнением, - две картины цыганской природы, верною и смелою кистью Орловского начертанные. Живопись не может быть ни удовлетворительнее, ни, так сказать, осязательнее. После сих двух сцен положительных, в которых краски почерпнуты из природы видимой, следует, и очень кстати, сцена более идеальная, но не менее истинная, хотя истина в ней и отвлеченная. Читая ее, нечувствительно готовишься к бедствиям, которые постигнут Алеко и отразятся на общество, его принявшее. Вводные стихи о птичке, которые поэт с искусством составил по другому размеру и бросил как иносказание, свойственное поэзии наших народных песен, придают этому отрывку какую-то неопределенность, совершенно соответственную мысли, господствующей в нем. Кажется только, поэту не должно бы кончать последним стихом, а предыдущим. Он говорил об Алеко:
Но, Боже, как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, надолго ль усмирели?
Они проснутся: погоди.
Этот стих должен подразумеваться и смысл его обнажиться сам собою впоследствии. Тут он как будто наперед подсказанное слово заданной загадки. По мнению некоторых, эпизод Овидия, вставленный в четвертой сцене, не у места и неприличен устам цыгана. Мы с этим не согласны. Почему преданию об Овидии не храниться всенародно в краю, куда он, по всей вероятности, был сослан? К тому же бриллиянт высокой цены, кажется, везде у места; а сей отрывок об Овидии, столь верно и живо выражающий беспечность и простодушие поэта, есть точно драгоценность поэтическая.
Может быть, только не совсем кстати старик приводит пример сосланного Овидия после стихов:
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Легко согласиться, что насильственная свобода сосланного может быть для него и не слишком мила. Но, впрочем, воспоминание об Овидии совсем не вставка неуместная ни по сцене действия, ни по действующим лицам. В следующем отрывке, где описывается житье-бытье пришельца, не хотелось бы видеть, как Алеко по селеньям водит с пеньем медведя. Этот промысл, хотя и совершенно в числе принадлежностей молдаванских цыганов, не имеет в себе ничего поэтического. Понимаем, что Алеко сделался цыганом из любви к Земфире и из ненависти к обществу; но все не может он с удовольствием школить несчастного медведя и наживаться его боками. Если непременно нужно ввести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, все есть какое-то удальство и, следственно, поэзия 4 . С шестого отрывка до конца поэмы занимательность, искусство поэта и красоты разнородные, но везде первостепенные, возвышаются более и более. Сцена известной песни «Старый муж, грозный муж» 5 , возникающая ревность Алеко и спокойное воспоминание о сей песне, давно сложенной, старика, который без участия, без внимания смотрит на жестокое, но уже для него непонятное волнение разыгрывающихся страстей; бесчувственность старика, в котором одна только память еще приемлет впечатления; ужасная ночная сцена сновидений Алеко, тоска и страх Земфиры, разговор ее с отцом, разговор его с Алеко и кипящие выходки страстей последнего, в которых так мрачно, так злосчастно предсказывается жребий Земфиры, если она изменит любви его, и самое совершение рокового предсказания, - все это исполнено жизни, силы, верности необычайных. Следуя своему поэтическому crescendo 6 , поэт в последней главе превзошел себя. Обряд погребения, совершаемый перед убийцею, который
С ножом в руках, окровавленный,
Сидел на камне гробовом;
слова старика, прощающегося с ним, - все это дышит величественною простотою, истиною, то есть возвышенною поэзиею. Последние подробности, коими автор довершил картину свою, доказывают верность и сметливость его поэтического взгляда.
………… Шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега,
И скоро все в дали степной
Сокрылось. Лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда, перед зимою,
Туманной утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь; в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.
Все это замечено, все списано с природы. Вот истинная, существенная, не заимствованная поэзия.
В заключение эпилог, в котором последний стих что-то слишком греческий для местоположения:
И от судеб защиты нет.
Подумаешь, что этот стих взят из какого-нибудь хора древней трагедии. Напрасно также, если мы пустились в щепетильные замечания, автор заставляет Земфиру умирать эпиграмматически, повторяя последние слова из песни:
Умру любя.
Во всяком случае, разве, умираю , а то при последнем издыхании и некогда было бы ей разлюбить 7 . Еще не хотелось бы видеть в поэме один вялый стих, который Бог знает как в нее вошел. После погребения двух несчастных жертв Алеко
……………медленно склонился
И с камня на траву свалился. 8
Вот изложение впечатлений, которые остались в нас после чтения одного из замечательнейших и первостепенных явлений нашей поэзии. Автор, кажется, хотел было сначала развернуть еще более части своей повести. Мы слышали об одном отрывке, в котором Алеко представлен у постели больной Земфиры и люльки новорожденного сына 9 . Сие положение могло бы дать простор для новых соображений поэтических. Алеко, волнуемый радостью и недоверчивостью, любовью к Земфире и к сыну и подозрениями мучительной ревности, было бы явление, достойное кисти поэта.
Пушкин совершил многое, но совершить может еще более. Он это должен чувствовать, и мы в этом убеждены за него. Он, конечно, далеко за собою оставил берега и сверстников своих, но все еще предстоят ему новые испытания сил своих; он может еще плыть далее в глубь и полноводие.
Примечания
П. А. ВЯЗЕМСКИЙ
«Цыганы». Поэма Пушкина
МТ. 1827. Ч. 15. № 10 (выход в свет ок. 25 июня - МВед. 1827. № 51, 25 июня.). Отд. 1. С. 111-122. Без подписи. С незначительными стилистическими изменениями и позднейшей «припиской» вошла в Полн. собр. соч. П. А. Вяземского (СПб., 1878. Т. 1. С. 313-325). Заглавие статьи, отсутствующее в журнальной публикации, в наст. изд. дается по Полн. собр. соч.
Ранее в разделе библиографии «Московского телеграфа» (Ч. 14. № 7. Отд. 1. С. 235) сообщалось о выходе поэмы в свет: «Цыганы (писано в 1824 году). М., 1827 г., в тип. Авг. Семена, in 12, 46 стр. Новая поэма Пушкина, столь давно и нетерпеливо ожиданная, наконец издана. Не хотим пользоваться правом журналиста, не выписываем ничего потому, что не хотим разрушить наслаждения читателей знать поэму Пушкина вполне. Для библиографов и охотников до типографических редкостей заметим, что один экземпляр ее напечатан на пергаменте (он находится в библиотеке С. А. Соболевского); все остальные на веленевой бумаге». (Об экземпляре Соболевского см. также: Смирнов-Сокольский. С. 143).
Вяземский слышал «Цыган» в чтении брата поэта Л. С. Пушкина еще в 1825 г. и восторженно отозвался о поэме в письме к Пушкину от 4 августа 1825 г. из Ревеля: «Ты ничего жарче этого еще не сделал <…>. Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение» (XIII, 200). Столь же высокая оценка поэмы была дана им в письме к В. Ф. Вяземской от 22 июня 1825 г.: «Слышал поэму Пушкина "Цыгане". Прелесть и, кажется, выше всего, что он доселе написал» (ОА. Т. 5. Вып. 1. С. 47). Сохранился принадлежавший Вяземскому экземпляр поэмы с его замечаниями и вписанными рукой Пушкина стихами эпилога («За их ленивыми толпами ~ Я имя нежное твердил»), которые были выпущены в тексте первого издания. Большая часть замечаний, сделанных Вяземским, отразилась в его статье. Приводим их здесь полностью (выделен курсивом текст, подчеркнутый Вяземским):
|
Толпы безумное гоненье |
|
| |
|
|
Что шум веселий городских.? |
Голубок Крылова |
|
Но не всегда мила свобода | можно ли назвать свободою ссылку? |
|
Прошло два лета.
Так же бродят |
В начале поэмы: сегодня;
|
|
Старик лениво в бубны бьет
, |
*Алеко может быть |
|
Алеко
|
Алеко должен бы тут |
|
Земфира
|
|
Алеко
|
После слов: я песню про тебя пою. |
|
Но ты, пора любви, минула |
Рассказ старика не утешение Алеку. |
|
Земфира
|
разве умираю |
|
Он молча, медленно склонился |
|
|
И с камня на траву свалился | |
|
Тогда старик, приближась, рек
: |
* Цыганы не особенный народ, а |
|
И всюду страсти роковые, |
Слишком греческое окончание |
(ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 902)
1 «Борис Годунов» завершен 7 ноября 1825 г. Отрывок был напечатан в № 1 «Московского вестника» за 1827 г., полностью трагедия опубликована только в 1830 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 29 сентября 1826 г. в Дрезден: «Пушкин читал мне своего "Бориса Годунова". Зрелое и возвышенное произведение. Трагедия ли это или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть, чтобы дать удовлетворительное определение; но дело в том, что историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершенстве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась и что он в этом творении вознесся до высоты, которой он еще не достигал» (Архив Тургеневых. Вып. 6. С. 42).
2 Вяземский, вероятно, неточно передает слова Буало. Ср. в примечаниях Ж.-Л. Даламбера к его «Похвальному слову Депрео»: «Он <Буало - Ред.> упрекал Лабрюйера в том, что тот в своих "Характерах" не дал себе труда сделать переходы, представляющие, согласно Буало, наибольшую трудность в творениях человеческого ума. Немногие согласятся с этим суждением» (Notes sur l’Eloge de Depréaux // Oeuvres philosophiques, historiques et littéraires de d’Alembert. Paris, an XIII (1805). T. 7. P. 154). «Характеры» (1-е изд. 1688) - знаменитая книга французского писателя-моралиста Жана де Лабрюйера. Определение Буало как «Магомета классицизма», очевидно, восходит к Пушкину. Ранее, в статье о «Сонетах» А. Мицкевича, Вяземский замечал, что во Франции, в отечестве Буало, веруют и ныне «в его французский Коран (так Пушкин называет "L’Art poétique")» (МТ. 1827. Ч. 14. № 7. Отд. 1. С. 194). Ср. также в незавершенной статье Пушкина «О поэзии классической и романтической» (1825): «Буало обнародовал свой Коран - и французская словесность ему покорилась» (XI, 38).
3 Имеется в виду выражение Горация «disjecti membra poeta» («разбросанные члены поэта») (Сатиры. Кн. 1, 4, 56-62).
4 Тот же упрек содержался в письме К. Ф. Рылеева Пушкину от конца апреля 1825 г. (XIII, 168-169). В «Опровержениях на критики» Пушкин писал: «Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с публики. Вяземский повторил то же замечание. (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее.) Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 класса или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, ma tanto meglio <тем лучше (ит. ). - Ред .>» (XI, 153).
5 Под заглавием «Цыганская песня» опубликована в «Московском телеграфе» (1825. Ч. 6. № 21. С. 69) с нотами и следующим примечанием издателя: «Прилагаем ноты дикого напева сей песни, слышанного самим поэтом в Бессарабии». Ноты Пушкин послал Вяземскому при письме от 2-й пол. сентября 1825 г. (XIII, 231) для передачи в «Телеграф». Они были отредактированы А. Н. Верстовским. Еще до опубликования песни на нее была написана музыка М. Ю. Виельгорским (см.: XIII, 224).
6 Крещендо (ит. ) - постоянное усиление силы звука в музыкальном исполнении.
7 Вяземский здесь имеет в виду последнюю строку песни Земфиры: «Умираю любя». На самом деле формула «умру любя» в разных вариациях была широко распространена как в лирической поэзии, так и в трагедии (см.: Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 393). Ср., например, в лицейском стихотворении Пушкина «Желание» («Медлительно влекутся дни мои…») (1816).
8 Этим замечанием, как свидетельствует сам Вяземский в своей «Приписке» 1875 г. к статье о «Цыганах», Пушкин был особенно недоволен. Вяземский пишет: «Этот разбор поэмы Пушкина навлек, или мог бы навлечь, облачко на светлые мои с ним сношения. О том я долго не догадывался и узнал случайно, гораздо позднее. Александр Алексеевич Муханов, ныне покойный, а тогда общий приятель наш, сказал мне однажды, что из слов, слышанных им от Пушкина, убедился он, что поэт не совсем доволен отзывом моим о поэме его. Точных слов не помню, но смысл их следующий: что я не везде с должной внимательностью обращался к нему, а иногда с каким-то учительским авторитетом; что иные мои замечания отзываются слишком прозаическим взглядом, и так далее. Помнится мне, что Пушкин был особенно недоволен замечанием моим о стихах медленно скатился и с камня на траву свалился. Признаюсь, и ныне не люблю и травы и свалился. Между тем Пушкин сам ничего не говорил мне о своем неудовольствии: напротив, помнится мне, даже благодарил меня за статью. Как бы то ни было, взаимные отношения наши оставались самыми дружественными» (Вяземский П. А. Соч.: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 118-119). Далее Вяземский высказывает предположение, что именно этот эпизод их отношений с Пушкиным вызвал пушкинскую эпиграмму «Прозаик и поэт» («О чем, прозаик, ты хлопочешь?»). Здесь, однако, в воспоминания Вяземского вкралась неточность: названная эпиграмма написана ранее статьи Вяземского и, возможно, была вызвана каким-либо более ранним их спором с Пушкиным. (Подробнее см.: Вяземский П. А. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 119 и 332 (коммент. М. И. Гиллельсона); Лернер Н. О. Рассказы о Пушкине. Л., 1929. С. 108-116).
9 Сцена была написана позднее основного текста поэмы и не вошла в окончательную редакцию (см.: IV, 444-446: «Бледна, слаба, Земфира дремлет…»).
Герой отчаянно мечтает обрести подлинную волю в этом мире, избавиться от гнетущего воздействия прошлой опустошающей страсти, забыть несчастливую любовь. Тем не менее, Алеко оказывается неспособным на это: причиной тому его продолжительный внутренний конфликт, порождённый нежеланием различать свободу для себя и свободу вообще, в чистом виде. Все колоссальные усилия он прилагает к тому, чтобы отыскать неуловимую свободу во внешнем мире, вместо того, чтобы распознать сущностный дух свободы внутри самого себя. Именно поэтому он противится той «правде жизни», которую беспощадно открывает ему мудрый Старик, а главная экзистенциальная ошибка Алеко заключается в том, что он склонен воспринимать любовь в контексте личного права, что не позволяет центральному герою обрести видение подлинной универсальной свободы. Нарочито демонстрируемое презрение, которое вызывает у него оставленный «свет», не даёт ему покоя и выражает истинное смятение, царящее в душе героя: память о старом ненавистном свете всё ещё жива, она никогда не умрёт, так что герой обречён на постоянную внутреннюю экзистенциальную муку. Более того, Алеко продолжает испытывать злотворное влияние этого света, которое он принёс с собой в стихийное свободное пространство цыган: это и гордость и себялюбие, непреодолимое желание владеть судьбой другого человека, мстительность и дикая, инстинктивная ревность - это все роковые черты века, мировоззренческой эпохи, к которой имеет несчастье принадлежать Алеко.
Параллельно и в соотнесённости с главной сюжетной линии, раскрывающейся во внутреннем противоборстве, звучит рассказ старого цыгана об Овидии-изгнаннике. А. С. Пушкин, говоря устами Старика, ставит акцент на неколебимом мужестве и великих страданиях отверженного римского поэта-изгнанника. Алеко же, оставаясь в «оковах просвещения», оценивает повествование цыгана исходя из своих ценностных установок, укрепляясь в мысли о неправедности гонений. Беда Алеко в том, что он так и не научился прощать, будучи не в состоянии сбросить с себя эти «оковы»; в нём в любую минуту может проснуться демоническое начало, он одержим скрытыми пороками, от которых, как бы он ни старался, ему всё равно не удастся убежать.
Любовная песня Земфиры, гимн подлинной, незыблемой свободе, пробуждает это необузданное инфернальное существо. Алеко в полном соответствии с каноном романтического героя реагирует на историю о Мариуле, супруге Старика, уверовав в невозможность отвергнуть один из основополагающих законов «цивилизации» - права на собственность в любом проявлении. В итоге он, оказываясь загнанным в замкнутый круг и не имея шансов вырваться из него, убивает Земфиру и молодого цыгана, что является апогеем реализации порочной байронической экзистенции. Старик же исповедует Правду Божию, противопоставленную фатальному, необузданному буйству демонических страстей, ждущих возможности вырваться наружу. Таким образом, А. С. Пушкин так или иначе, руководствуясь интуитивными или рациональными устремлениями, предстаёт в роли «могильщика» воспетого в западноевропейской и русской поэзии преступного байронического начала, которое, по существу, противопоставляет себя созидательной божественной энергии. Отец Земфиры является воплощением подлинного знания о жизни, символом всепрощения и непротивления событиям жизни. Он произносит духовный приговор над Алеко; однако «золотой век» остаётся в прошлом, так что безусловная Правда Старика не оказывается столь однозначной в условиях окружающего мира, который оказывается заражённым «роковыми страстями», несмотря на итоговую поверженность идеи порочного губительного индивидуализма.
Романтические приметы пушкинского текста отчётливо проявляются в актуализированном этнографическом колорите пространства поэмы, ритмико-интонационной насыщенности и музыкальности поэтического слова; характеры не являются исторически мотивированными, что также указывает на романтическую отнесённость поэтического произведения.
Исполнение
- Художественное чтение поэмы Дмитрием Журавлёвым. Запись 40-х годов.
- Отрывки поэмы: «Рассказ старого цыгана», «Эпилог». Читает Всеволод Якут. Запись с грампластинки «Фонохрестоматия» (1973).
- Радиоспектакль. В ролях: Рубен Симонов, Елена Измайлова, Михаил Державин, Михаил Астангов , Юрий Любимов. Песню «Старый муж, грозный муж…» исполняет Вероника Борисенко. Запись 1951 года.
- Радиопостановка Ленинградского радио. Режиссёр Бруно Фрейндлих. Исполнители: Александр Рахленко, Лев Колесов, Вера Вельяминова, Юрий Толубеев, Григорий Гай . Запись 1957 года.
Публикация и успех
В отрывках поэма была опубликована в передовом альманахе «Полярная звезда» в одном из номеров за 1825 год, а следом за первой фрагментарной публикацией последовала вторая, в альманахе Дельвига «Северные цветы» за 1826 год. В этих литературных периодических изданиях отдельные отрывки поэмы «Цыганы» были напечатаны самим Пушкиным, а первый полный вариант этого поэтического текста вышел в свет отдельным изданием в 1827 году.
Последняя из южных поэм Пушкина не имела такого успеха у русской публики, как две предыдущие. Однако пушкинская трактовка цыганской темы, вообще востребованной романтиками (до Пушкина к ней обращались Гёте и Вальтер Скотт), вызвала живой интерес за рубежом. Уже в 1835 г. Джордж Борроу перевёл песню Земфиры на английский. Г. Брандес предполагал, что именно пушкинская поэма навела Проспера Мериме на мысль написать повесть о цыганах («Кармен»), тем более что Мериме в 1852 г. издал прозаическое переложение «Цыган» на французский.
Музыка
Внимание современников Пушкина своей ритмической выразительностью привлекла страстная песня Земфиры «Старый муж, грозный муж, Режь меня, жги меня…» Она была положена на музыку А. Верстовским и П. Чайковским, рано переведена на ряд европейских языков.
В 1892 году композитор Сергей Рахманинов органично воплотил художественный замысел Пушкина в музыке, создав оперу «Алеко». В пушкиноведении долгое время бытовала легенда о том, что первую оперу на сюжет «Цыган» написал Вальтер Гёте (внук поэта).
В астрономии
В честь героини поэмы Александра Пушкина Земфиры назван астероид 1014 Semphyra, открытый в 1924 году, в столетнюю годовщину написания поэмы.
"И враги человеку – домашние его" (Мф. 10: 35-36)
Пушкинистика нашего времени, располагая обширным историческим, литературным, критическим и – самое главное – биографическим материалом, связанным с жизнетворчеством величайшего поэта России, иногда упускает из виду (не придаёт должного значения) психологическим особенностям личности А.С. Пушкина, что приводит порой к неточному (или не полному) истолкованию его произведений. Ситуацию эту можно и должно исправить путём ухода от штампов культурной парадигмы прошлого столетия, а также изменив личное отношение к означенному объекту исследования. Основной задачей данной работы стало рассмотрение психологического подтекста «последней южной поэмы» А.С. Пушкина «Цыганы» в свете событий 1824-го года, повлиявших не только на замысел произведения, но и на всю дальнейшую мирскую и творческую судьбу её автора.
О поэме «Цыганы», завершённой поэтом в 1824-м году во время «михайловской ссылки», среди исследователей и критиков XIX и начала XX столетий сложились довольно разнообразные суждения. Один из первых её читателей П. А. Вяземский видит в Алеко «гражданина общества и добровольного изгнанника его, недовольного питомца образованности <...> прототип поколения нашего», а его желание делить тяготы цыганской жизни объясняет «своевольной прелестью, которую находит он в независимом житье-бытье их сообщества» [Там же]. Ф.М. Достоевский с народнических позиций утверждает, что « в Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь <…> необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем» [Там же]. Апологет культуры Д. С. Мережковский, рефлексируя по поводу «Цыган», высказывает следующее мнение: « Культурный человек воображает, что может вернуться к первобытной простоте, к беззаботной жизни Божьей птички <…>. Он обманывает себя, не видит или не хочет видеть неприступной бездны, отделяющей его от природы» [Там же].
Общим местом всех этих весьма авторитетных суждений является указание на почти философскую глобальность проблемы взаимоотношения человека цивилизации и «человека естественного», лежащую, по их мнению, в основании пушкинских «Цыган». С таким подходом отчасти можно согласиться, однако не следует забывать, что Пушкин в первую очередь был поэтом, для которого личное (интимное) начало произведения куда более важно, чем философские размышления на общую тему. В «Цыганах» это личное начало, безусловно, присутствует. Попробуем определить его природу.
Традиционная, больше похожая на легенду, версия о возникновении замысла поэмы широко известна. Летом 1821-го года в пору «южной ссылки» близ села Долны Пушкин встречает цыганский табор. У старосты табора обнаруживается красавица дочь Земфира, которая сразу же становится объектом любви поэта. Пушкин некоторое время живёт вместе Земфирой и её отцом в таборе. Затем молодая цыганка сбегает. Пушкин тщетно ищет её, а после узнаёт из письма, что Земфира убита любовником из ревности.
Подтвердить или опровергнуть реальность, ставшей притчей во языцех, истории теперь вряд ли возможно. Предположим, что эпизод встречи с табором и молодой цыганкой действительно имел место в молдавской биографии поэта и даже поверим, что именно он повлёк за собой начало работы над поэмой. Пусть будет так. И всё же данное «романтическое» обстоятельство ещё не раскрывает всей семантики поэмы, структура которой многим сложнее и глубже.
И так, в начале августа 1824-го года Пушкин, отстраненный от службы «высочайшим велением», прибывает в родовое поместье Михайловское, где его ожидает семья. С собой он привозит черновик неоконченной поэмы «Цыганы». Чем встречают поэта родные? «Приезд Пушкина домой был действительно печален. Он устал от скитаний и бедности. Однако Дом обернулся ссылкой, и, как бы для того, чтобы подчеркнуть противоестественность такого сочетания, родной отец поэта имел бестактность принять на себя обязанности надзора над ссыльным сыном» – пишет Ю.М. Лотман .
Сам Пушкин в письме к В. Ф. Вяземской так описывает своё положение: «Вы хотите знать его, это нелепое существование: то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре - небесному созданию - и брату - дурашливому юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно». Жуковскому поэт жалуется, что Сергей Львович называет его «блудным сыном» и «чудовищем».
Положение Пушкина действительно кажется безысходным. В Михайловском невозможно писать, ибо нет того «величавого уединения», которое сопутствует рождению поэзии. Всюду шум, склоки, суета… « Ни мать, ни отец не умели, не хотели считаться с его работой. Они всю жизнь провели в праздности, не понимали, что значит работать, и своего первенца не понимали они. Не любили» – замечает А. Тыркова-Вильямс на страницах исследования «Жизнь Пушкина».
Но поэт, не смотря ни на что, пишет. И пишет он «Цыган». Эту поэму исследователи XX столетия назовут переломной в творческой биографии Пушкина, охарактеризуют её « как громадный художественный и идейный шаг» от романтизма к реализму; отметят «трезвость и гуманность содержания, необыкновенную ясность плана, небывалую простоту и живописность языка, рельефность всех трех действующих лиц и их положений, драматизм главных моментов, полный реализм обстановки и наконец целомудрие при изображении полудикой, свободной любви» .
Впрочем, никто так и не поставит перед собой задачи объяснить причину метаморфозы, произошедшей в сознании поэта и зеркально отразившейся в замысле и художественном воплощении «Цыган». Только проникновенный Ю. М. Лотман вплотную подойдёт к проблеме: «Тот переворот, который произошел в творчестве Пушкина в Михайловском и выразился в создании произведений с отчетливо реалистической окраской, подготавливался не только творчеством предшествующего периода, но и сложно преломленным жизненным опытом. Переживания Пушкина-человека оказывали исключительно мощное воздействие на его творчество».
Наше исследование предлагает свежий взгляд на «последнюю южную поэму Пушкина». Проанализированный нами с психологической точки зрения текст «Цыган», обнажил душевные травмы Пушкина-ребёнка, продолжавшие мучить Пушкина-юношу, а также показал трудную борьбу личности поэта за нравственную и творческую свободу – его духовное взросление, положившее начало новому этапу жизни.
Уже в самом начале поэмы Пушкин делает мощный акцент на семейном факторе бытования цыганского табора: «семья кругом/ Готовит ужин»; «заботы мирные семей»; «Мужья и братья, жены, девы,/И стар, и млад вослед идут…». Что стоит за этим неприкрытым любованием? Ответ прост: сильное желание поэта и самому обрести семью, найти успокоение в кругу близких его сердцу людей. Здесь можно вспомнить отрывок из «длинного письма» Пушкина младшему брату Льву о жизни в семье Раевских: « Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, - счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, - горы, сады, море: друг мой, любимая моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии». Тыркова-Вильямс, комментируя это послание, не без горечи замечает: «…потребность в семье, в домашнем тепле так и осталась неудовлетворённой. Живя на юге, он (Пушкин – И.Л.) издали вообразил, что между ним и Лёвушкой может установиться тесная братская дружба, что брат может стать поверенным его дел и мыслей. Быстро рассеялась и эта иллюзия» .
Таким образом, главная мотивация пушкинского прототипа Алеко определяется, на наш взгляд, не уходом из мира цивилизации в мир природы, но попыткой обрести/создать крепкую семью в лице старика цыгана и его дочери Земфиры. Целомудренная любовь к Земфире (и любовь самой Земфиры) становится для Алеко залогом будущего семейного счастья. Говоря по правде, Пушкина не особенно интересуют фигуры старика и его дочери (поэт не даёт сколь-нибудь живого их портрета, что подметил ещё И.В. Киреевский), куда важнее ему смоделировать саму ситуацию семейной идиллии «на троих». «Он хочет быть, как мы, цыганом» – говорит Земфира. То есть речь не идёт о страстной любви Алеко к Земфире. Их отношения нежны, дружественны, но не более того. Цыганка становится подругой героя; старика Алеко называет отцом. Как похожа эта художественная ситуация на реальную. Ведь и опальный (изгнанный!) поэт Пушкин, прибыв в Михайловское, искренне желает гармоничных отношений со своими родителями.
Октябрьское «жалобное» письмо к Жуковскому содержит показательную фразу: «Приехав сюда, был я всеми встречен, как нельзя лучше…» . Вот и старик цыган участлив к судьбе, преследуемого законом, Алеко: «Я готов/ С тобой делить и хлеб, и кров./ Будь наш, привыкни к нашей доле…». А последующая реплика Земфиры только укрепляет самые радужные мечты изгнанника: « Он будет мой:/ Кто ж от меня его отгонит…». Пушкин, который «сам обманываться рад», на короткое мгновение поверил в возможность примирения с родными, «но скоро всё переменилось…» [Там же].
Песнь, где Пушкин сравнивает житие поэта с вольной жизнью божьей птички, является, по сути, кульминацией поэмы. Здесь и светлые воспоминания о беззаботных днях «южной ссылки», и спонтанные поэтические откровения, и мрачное прозрение о ненадёжности земного счастья. Черноокая Земфира рядом, но Алеко слишком знает себя и пророчествует дальнейшую свою судьбу в иносказательном, песенном ключе. Столь внезапный перелом, столь быстрое разочарование в новой жизни вполне соответствует михайловским настроениям поэта, что легко выводимо из его скорбных писем друзьям. «Песнь о птичке» есть, возможно, первая попытка поэта рекомендовать себя посланником божьим, не привязанным ни к быту, ни к дому, ни к семейным отношениям. В этом смысле «Цыганы», как нельзя ярче, высвечивают психологический конфликт, давно терзающий душу Александра Сергеевича. С одной стороны, желание устроенной семейной жизни, с другой – природная потребность быть независимым, не связанным обстоятельствами и обещаниями. Конфликт этот будет владеть душой поэта вплоть до женитьбы на Н.Н. Гончаровой. Вспомним, что и само решение вступить в брак, звучит у Пушкина как приговор: «Участь моя решена. Я женюсь…» .
Следующему за песней полилогу мы также даём оригинальную психологическую трактовку. Мать Надежда Осиповна Ганнибал голосом Земфиры пытается воззвать к тщеславию сына Александра (Алеко): «Скажи, мой друг: ты не жалеешь/ О том, что бросил навсегда?». Алеко в недоумении. Для него светская городская жизнь дворянина, мыслящего себя гением, ассоциируется с неволей и унижением, с «безумным гонением толпы» и «блистательным позором». Даже умудрённый жизненным опытом старик не в состоянии понять Алеко, как не в состоянии понять Пушкина его собственный отец Сергей Львович. От непонимания и рождается следующая реплика цыгана: «Но не всегда мила свобода/ Тому, кто к неге приучён».
Гению Пушкину, который называл глупцами всех тех, кто ищет в жизни торных путей, мнения родителей представляются бредом филистеров, не имеющих представления об истинном предназначении их сына. Ту же реакцию вызывает у Алеко предание старого цыгана о мытарствах, сосланного Августом, Овидия. Являясь данью романтической традиции, что отмечают многие исследователи и критики, этот сюжетный ход позволяет Пушкину провести границу между собой и римским поэтом. В отличие от беспомощного Овидия, жизнь которого зависит от подаяний цыган (в случае Пушкина – от родной семьи), Алеко вполне может постоять за себя и свою жизнь. Одним словом, Пушкин не хочет славы Овидия и размышляет о ней с надменной иронией:
Скажи мне: что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды гул бегущий
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Впрочем, попытки примирения с семьёй в родовом пространстве михайловского не покидают поэта. Он терпит, он старается простить семье прошлое к нему отношение: « Всё тот же он, семья всё та же; / Он, прежних лет не помня даже,/ К бытью цыганскому привык…»
Далее, как нам кажется, Пушкин вводит в поэму свои ещё детские воспоминания. Полная злобы к Алеко песнь Земфиры над люлькой их ребёнка является, по сути, реальным отчуждением Надежды Ганнибал от своего старшего сына. В пушкинской биографии А.И. Кирпичников указывает на весьма сложные отношения между поэтом и его матерью. Был случай, когда «с сыном Александром она (Надежда Ганнибал – И. Л.) не разговаривала чуть не целый год». Новый любовник Земфиры при таком прочтении, вовсе и не любовник даже, а младший брат Александра Лев – любимый Лёвушка – которому достаётся всё материнское внимание. Согласитесь, что в этом свете реплика Алеко «отец, она меня не любит» получает совершенно иной окрас. Её говорит не рассерженный муж, но обиженный и встревоженный материнской холодностью мальчик. Совершая литературное убийство Земфиры и молодого цыгана («близкие две тени»), Пушкин даёт выход собственной агрессии, одновременно спасаясь от более тяжкого мирского греха. Но вовсе без греха как видно не обошлось. Вот цитата из того же письма Жуковскому: « Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца…Отец мой, пользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести?» .
Пётр Вяземский заметил, что поэма «составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматичных, не хранящих математической последовательности». Действительно, в поэме нет плавности и той особой пушкинской гармонии, которая присуща многим другим его произведениям. Это и не удивительно, если учитывать тот факт, что в «Цыганах» поэт мучительно решает свою будущность. «Цыганы» трудно даются ему. И дело не только в том, что замысел поэмы стараниями Лёвушки (Лайона) раньше срока стал известен Петербургу. Причина более трагична и глубока. Пушкин ищет один единственный выход из создавшихся условий. Он гадает (ведь сам назвал себя когда-то «угадчиком»), он предполагает разные варианты развития этой семейной (и собственной экзистенциальной) драмы и приходит в результате к единственно приемлемому для себя выводу: примирение с родителями невозможно и сам он «не создан для блаженства» в кругу семьи.
Решение принято. И сразу же после написания «Цыган» (по крайней мере, так утверждает сам поэт в письме к П. Вяземскому от 10 октября 1824 года) происходит крупная ссора Пушкина с отцом, следствием которой явилось пушкинское письмо к псковскому губернатору Б.А. Адераксу: «Милостивый государь Борис Антонович, Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства» .
Письмо, по-видимому, отправлено не было. Совсем скоро – в начале ноября – следует отъезд семьи Пушкиных из Михайловского. Возможно, одинокая кибитка в последней строфе поэмы стала метафорой опустевшего михайловского дома, а раненый журавль, отставший от своих счастливых братьев, метафорическим образом самого поэта в его новом и таком привычном одиночестве.
Если идти дальше и начать сравнивать характеры Земфиры и Старика с характерами реальных родителей Пушкина, то и здесь можно отыскать немало «странных сближений». Земфира в переводе с арабского языка означает непокорная, строптивая. А вот какой портрет Надежды Ганнибал, пользуясь свидетельством П. В. Анненкова даёт профессор А.И. Кирпичников в статье «Пушкин» («Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона»: «дочь свою она (М. А. Ганнибал – И. Л.) избаловала порядком; «что сообщило нраву молодой красивой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней позднее и принимали за твердость характера» (Анненков). Мужа своего Надежда Осиповна настолько забрала в руки, что он до старости курил секретно от ее. С детьми и прислугой бывала непомерно сурова и обладала способностью «дуться» на тех, кто возбудил ее неудовольствие, целыми месяцами и более <…>. Хозяйством она занималась почти так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет и развлечения» .
Пассивный, беззаботный и как будто отрешенный нрав старого цыгана, которого исследователи совершенно безосновательно нарекли мудрым, превосходно походит к психологическому портрету отца поэта Сергею Львовичу Пушкину. Здесь вновь обратимся к статье А.И. Кирпичникова: « Никому не мог он внушить страха, но за то никому не внушал и уважения. Приятели любили его, а собственным детям, когда они подросли, он часто казался жалким и сам настойчиво требовал от них, чтобы они опекали его, как маленького ребенка».
«Пушкины были обречены на странствование – у них и дома в городе не было, как и желания его обрести» - делает интересное замечание Харис Исхаков в книге «Пушкин и религия». Да и сам быт семейства Пушкиных, хот и условно, можно назвать цыганским: « Когда Пушкины переехали в Петербург, дом их «всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана». Приблизительно такова же была их жизнь и в Москве, но там это не в такой степени бросалось в глаза». Одним словом: «Всё скудно, дико, всё не стройно;/ Но как всё живо-непокойно».
Прав был наблюдательный В.И. Киреевский, когда говорил о поэме «Цыганы», что в ней «цель поэта все ещё остаётся неразгаданною». Мы же добавим от себя ещё одну мысль. Настоящий большой поэт всегда пишет о своей жизни. Его теория (т.е. произведения) есть уже и его практика – это опыт прожитого, а иногда и потенциального будущего, данного поэту в предчувствии. Пушкин, пережив столь тяжёлое психическое испытание, как будто родился заново; он сильно повзрослел душой и теперь был готов написать и « Подражания Корану», и «Пророка» и ряд других, столь же глубоких по смыслу, произведений. В Михайловском он осознал себя не просто большим поэтом, но поэтом Призванным, готовым к любым испытаниям во имя высшей правды.
Библиография
1. Бонди С.М. Поэмы Пушкина. Русская виртуальная библиотека. Режим доступа http://www.rvb.ru/pushkin/03articles/03_1poems.htm, свободный.
2. Бонди С.М., Оксман Ю.Г., Томашевский Б.В., Тынянов Ю.Н. Путеводитель по Пушкину.- М.: Эксмо, 2009. - С. 535.
3. Вересаев В. В. Пушкин в жизни. Электронная библиотека Максима Мошкова. Режим доступа http://www.magister.msk.ru/…/pushkin/bio/puvj.htm, свободный.
4. Исхаков Х. Пушкин и религия. - М.: Алгоритм, 2005. - С. 202.
5. Кирпичников А. И. Пушкин. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Режим доступа свободный.
6. Лотман М.Ю. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя// Человек и текст. Электронное периодическое издание. Режим доступа http://www.opentextnn.ru/man/?id=1377, свободный.
7. Пушкин А.С. Письма. Полное собр. соч.: В 10 т. - Л.: Наука, 1979. Т. 10. Режим доступа http://pushkin.niv.ru/pushkin/pisma.htm, свободный.
8. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 3 т. - М.: Художественная литература, 1986. Т.2. -С. 62 – 79.
9. Русская критика о Пушкине. -М.: Наука,2005. -С.14-144.
10. Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина: В 2 т. - М.: Молодая гвардия, 2007. Т. 2. - С. 11 – 14.
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье,
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены,
Спокойно всё, луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака, -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буд
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду».
Старик
Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров.
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И селы обходи с медведем.
Алеко
Я остаюсь.
Земфира
Он будет мой:
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно… месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит…
Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
«Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!..»
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Всё вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет -
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень;
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда;
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал.
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой;
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!
Земфира
Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?
Алеко
Что ж бросил я?
Земфира
Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.
Алеко
О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
Земфира
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..
Алеко
Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы… Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг!
А я… одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!
Старик
Ты любишь нас, хоть и рожден
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святаго старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Не успокоенные гости!
Алеко
Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде по-прежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они;
Он без забот в сожаленья
Ведет кочующие дни.
Всё тот же он; семья всё та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени,
И упоенье вечной лени,
И бедный, звучный их язык.
Медведь, беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет, и ревет,
И цепь докучную грызет;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьет,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул - и всё в покое…
В шатре и тихо и темно.
Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.
Земфира
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.
Алеко
Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.
Земфира
Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!
Алеко
Молчи, Земфира! я доволен…
Земфира
Так понял песню ты мою?
Алеко
Земфира
Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.
Уходит и поет: Старый муж и проч.
Старик
Так, помню, помню - песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Ее, бывало, в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.
Всё тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон,
Старик Земфирой пробужден:
«О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он».
Старик
Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.
Земфира
Отец мой! шепчет он: Земфира!
Старик
Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.
Земфира
Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит -
Уж я… Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит…
Старик
Земфира
Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!.. Как ужасно!..
Я разбужу его…
Старик
Напрасно,
Ночного духа не гони -
Уйдет и сам…
Земфира
Он повернулся,
Привстал, зовет меня… проснулся -
Иду к нему - прощай, усни.
Алеко
Где ты была?
Земфира
С отцом сидела.
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.
Алеко
Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами…
Я видел страшные мечты!
Земфира
Не верь лукавым сновиденьям.
Алеко
Ах, я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.
Старик
О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.
Алеко
Отец, она меня не любит.
Старик
Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься.
Алеко
Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне,
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила!
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!..
И что ж? Земфира неверна!
Моя Земфира охладела!…
Старик
Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль -
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль.)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Аккермана -
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, -
Между красавиц молодых
Одна была… и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею…
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Алеко
Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?
Старик
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.
Алеко
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
Молодой цыган
Еще одно… одно лобзанье…
Земфира
Пора: мой муж ревнив и зол.
Цыган
Одно… но не доле!.. на прощанье.
Земфира
Прощай, покамест не пришел.
Цыган
Скажи - когда ж опять свиданье?
Земфира
Сегодня, как зайдет луна,
Там, за курганом над могилой…
Цыган
Обманет! не придет она!
Земфира
Вот он! беги!.. Приду, мой милый.
Алеко спит. В его уме
Виденье смутное играет;
Он, с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает -
Его подруга далека…
Он с трепетом привстал и внемлет…
Всё тихо - страх его объемлет,
По нем текут и жар и хлад;
Встает он, из шатра выходит,
Вокруг телег, ужасен, бродит;
Спокойно всё; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брезжит звезд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведет за дальные курганы:
Нетерпеливо он идет,
Куда зловещий след ведет.
Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним…
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим,
Дрожат уста, дрожат колени,
Идет… и вдруг… иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шепот слышит он -
Над обесславленной могилой.
Нет, нет, постой, дождемся дня.
Как ты робко любишь.
Минуту!
Если без меня
Проснется муж?..
Алеко
Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.
Земфира
Мой друг, беги, беги…
Алеко
Постой!
Куда, красавец молодой?
Лежи!
Вонзает в него нож.
Земфира
Цыган
Земфира
Алеко, ты убьешь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О, что ты сделал?
Алеко
Ничего.
Теперь дыши его любовью.
Земфира
Нет, полно, не боюсь тебя! -
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю…
Алеко
Умри ж и ты!
Поражает ее.
Земфира
Умру любя…
Восток, денницей озаренный,
Сиял. Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жены скорбной чередой
И в очи мертвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На всё… когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.
Тогда старик, приближась, рек:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим…
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел - оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».
Сказал - и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро всё в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.
Эпилог
Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы -
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Анализ поэмы «Цыганы» Пушкина
Где бы ни находился А. С. Пушкин, он всегда видел в окружающей обстановке темы и сюжеты для новых произведений. По свидетельству современников, он даже провел несколько дней в настоящем цыганском таборе во время южной ссылки. Под этими впечатлениями он начал писать поэму «Цыганы», которую закончил уже в 1824 г. в Михайловском. Произведение не пользовалось особой популярностью при жизни поэта, но ее высоко оценили деятели декабристского движения. В образе Алеко Пушкин выражает крушение романтических идеалов.
В начале произведения цыганский табор символизирует царство свободы и вольности. Цыгане живут весело и беззаботно, над ними нет никакой власти. Не имея пристанища, они находятся в постоянном движении. Отсутствие законов и строгих наставлений делает их жизнь легкой и необременительной. Поэтому Земфира свободно приводит в табор Алеко. Традиционное общество было крайне замкнутым, чужак не мог просто так войти в него и стать равноправным членом. Но в народе, который на протяжении веков вел кочевую жизнь, сложились своеобразные стереотипы поведения. Цыгане отличаются практически неограниченной свободой. Девушка в одну ночь находит себе мужа, но это не вызывает ни в ком осуждения.
Пушкин не указывает причины, по которой Алеко стал изгнанником. В цыганский табор его привела непростая судьба. Долгое время он был одинок, но находил в этом особое очарование. Покинув шумную городскую жизнь, Алеко избавился от власти и законов. Простое существование в окружении природы доставляло ему настоящее счастье. Но автор отмечает, что в груди молодого человека бушевали сильные страсти, которые не находили выхода.
Встретив Земфиру, Алеко по-настоящему полюбил, возможно, первый раз в жизни. Он с радостью присоединился к табору, так как поверил, что наконец-то нашел то, к чему стремился. Алеко рассказывает любимой о том, насколько фальшива и неприятна жизнь в образованном обществе. Он счастлив с цыганами и желает лишь о том, чтобы Земфира была ему верна. Зловещим предостережением звучит рассказ отца девушки, который предрекает, что когда-нибудь Алеко потянет на родину, и он проявит свой гордый дух.
Пророчество старика сбылось. Земфира была свободной от рождения. Даже дочь не могла удержать ее возле мужа. Цыгане не признавали брачных цепей, поэтому девушка изменила Алеко. Она не считала это серьезным преступлением. Но Алеко был воспитан в другом мире. Месть он считал необходимой и полезной, а достойным наказанием – только смерть. Юноша убивает любовников, и цыгане изгоняют его из табора.
Алеко – яркий образец романтического героя. Его главная трагедия в том, что гордый и независимый характер нигде не может найти покоя. Даже в абсолютно свободном обществе он становится изгоем. Всей душой стремясь к вольности, Алеко не замечает, что отказывает в этом праве любимой женщине. Его любовь основана на безоговорочном подчинении. Убив Земфиру, Алеко также уничтожил свое центральное убеждение в присущей человеку от рождения свободе.