Роберт рождественский письмо в 30 век. Роберт рождественский - семь поэм. История в стихах

Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Письма в тридцатый ВЕК

родившиеся в трехтысячном,

удивительные умы!

Археологи ваши

где мы жили,

что строили

Археологи ваши

осмотрят

все до мелочи,

все подряд.

Желтоватую ржавчину

Ретушь сладенькую

Пыль сметут

движением нежным..

И откроются до конца

очень древние,

окаменевшие,

песенные сердца.

которые отгорели

на бессмертных кострах

разорвавшиеся

от болезней,

не стерпевшие

натрудившиеся,

двужильные,

задохнувшиеся в скоростях…

Я хочу рассказать,

как жили мы.

Я пишу вам письмо,

между нами пути неблизкие,

в человеческий рост -

И к тому же

тетрадные

листики -

слишком временный

материал.

Ну и ладно!

Я согласен.

опроверг.

Миллионы моих сограждан

пишут письма

в тридцатый век!

доменными громадами

(по две тысячи тонн

в строке!).

Пишут письма люди,

наматывая

на планету

тяжестью

ледокола

где не было

ни строки.

Пишут письма,

беря за горло

океанский размах

очень сурово и медленно,

силе собственной

удивясь…

Обязательно,

непременно

эти письма

В трехтысячном

в дебрях большого музейного здания

о нашем столетье

рассказывать станете.

расколотом надвое,

Об очень серьезном молчанье

пограничных.

О наших привычках,

о наших ошибках,

руках пропыленных,

ни разу покоя

не знавших.

О том, что мы жили не просто

и долг свой

исполнили…

Послушайте,

все ли вы вспомните?

Так ли вы

вспомните?

Ведь если сегодняшний день

вам увидеть охота,

поймите, что значат

взорвавшихся года.

Четыре зимы.

И четыре задымленных

Где жмых -

вместо хлеба.

Белесый пожар -

вместо света.

А как это так:

закипает

оставлен…»-

представите?

что значит страна -

круговой обороной?

А как это выглядит:

похоронной.

Тяжелый, как оторопь.

Вечным морозом

по коже…

разными были.

А вот умирали

Прислушайтесь

добрые люди

тридцатого века!

Над нашей планетою

послевоенные

Уже зацветают

огнем опаленные

Вы знаете,

как это страшно:

голодные

А что это значит:

«Дожди навалились

некстати»,-

представите?

«пошитый по моде»,-

поймете?..

не сразу,

и не сами собою -

всходили хлеба

на полях отгудевшего

Плотины на реках

крутые хребты

подымали.

Улыбку детей

к Мавзолею

несли Первомаи.

И все это

было привычно.

Прекрасно и трудно…

И вот наступило однажды

весеннее утро.

Был парень,

одетый в скафандр.

на старте.

Представите?

А как он смеялся

в своем невесомом

И город был полон улыбками,

распевами-

О, как это сложно -

быть первыми!

Самыми первыми!

Когда твое сердце открыто

нелегким раздумьям…

и тюрьмы.

О, сколько неправедных

пожалуйста, не пожимайте

плечами,-

начинаетесь

в нашем нелегком

Нельзя нас поправить.

Нельзя ни помочь,

ни вмешаться…

не только героев

вы знаете.

Но и мерзавцев.

Завтрашних даже,

мы и жестока,

живут среди нас.

А быть может,

рождаются только.

конечно, поймете,

конечно, узнаете,

как были верны мы

высокому

красному знамени,

распоясавшись,

задыхался от ярости!

Когда в наше сердце

нацелены были

«поларисы».

В газетах

тревожно топорщились

буквы колючие.™

проверяли себя

правотой Революции!

Пылала над нами

ее зоревая громадина.

совестью нашей.

Мы быстро сгорали.

не слишком роскошно.

разными были всегда.

А мечтали

не забудьте о нас.

Ничего не забудьте,

когда вы придете,

наступите,

Расползаются слухи,

будто лава

«В моду входят

В моду входят

Как встречают их,

что ты наделала?!

зрителей больше,

чем поклонниц

у тенора!..»

слышу я часто.

Поднимаются

«священного» зуда.

Вылезают,

потрясая

разассонанс

милую маму!..

Как их вопли

навязчивы!

Как их желчь

откровенна!..

Вы простите,

товарищи

из тридцатого

Пролетят,

промчат года,

будто месяцы…

Может, зря я вам твержу

о мелочах!

Но поймите,

эти мелочи

в наших медленных,

бессонных ночах.

Эти мелочи

за горло взять

Эти мелочи

тянутся к ножу…

Если правду говорить в глаза -

считайте:

я за модой

Отдаю ей дань

везде, где возможно.

Повторяю:

продолжайся!

Если Родину свою любить -

с этой модой

меня разлучит!..

Поднимается поэзия

словоблудие и лесть…

будут мне кричать:

«Опять в дидактику

ты, как прежде,

с головою

Это слишком…

Это - лишне…

Несъедобная -

для многих -

Я спокойно отвечаю:

очень нравятся

Можно тьму страниц

заполнить

балясами,-

Только строки

раскаляются,

чтоб потом на них

жарились

глазуньи!

Чтоб взяла их

коленкоровая тина,

чтоб по цвету

подбирались корешки,-

расфасованное

мягонькое чтиво,

бесконечно тепловатые

Не для этого труда

созданы!..

с другой стороны,

мастеров

произносить слова

и карабкаться

Пробиваться к чину,

должности,

известности,

вылезать из кожи,

Повторять:

«А я стою за власть

Советскую!..»

«Мне должны за это

платить!..»

Черта с два

верят во что-нибудь!

Но в любой

кутерьме,

к сожалению, они

никак не тонут -

на поверхности

их специальность

и призвание…

Но закашляйся,

холуйское вранье!

за высокими

словами -

настоящее!

Очень тихое порой,

то летящее

в кипении

и грохоте!

больное до слез,

то неслышное,-

всегда мое,

до самой крохотки.

высокие слова,

как сына,

вырастил.

с собственной судьбою

каждое в отдельности,

выстрадал!

Даже больше -

я придумал их

исповеди они,

Пусть бушует в каждой строчке

невзрачные

тетрадные листики

вместе с хлебом

лягут к людям

Чтоб никто им не сказал:

«Угомонись!..»

Чтобы каждый

им улыбкой

Потому что создаем мы

Коммунизм -

величайшую

на свете!

будет на земле от счастья

Я мечтаю,

что когда-нибудь

не построчно получать,

а посердечно:

хоть одно,……

за строку.

Мы - камни

в фундаментах

ваших плотин…

Ход истории

и необратим.

Но опять мы встаем

из дымящихся

живые, как совесть.

как хлеб.

Молодые,-

как самая ранняя

не верили

Мы плевали

Мы смеялись над богом!

Сами были

И планета

гудела у нас под ногами…

Каждый день приносил

новостей.

Целовали мы теплых,

сопящих детей.

Уходили из дома

веря в сердце свое,

в руки свои…

Сомневались мы?

Тосковали мы?

называли свои города

именами любимых.

И, жизнь торопя,

открывали

утверждали

Выходили со смертью -

один на один…

Мы - камни

в фундаментах

ваших плотин.

Но у этих спокойных, молчащих камней

было столько

пронизанных радостью

Было столько любви,

было столько мечты!..

с планетой своей говорили

несли самолеты.

Везли поезда…

Жаль, что времени

нам не хватало

никому не давали

благословенную

Оборвав свою песню,

закончив пути,-

семенами ложились,

чтоб завтра

Мы мечтали о том,

как вы станете жить.

И от будущих дней

нас нельзя

отрешить.

спокойны за вас

Мы обнять вас

фундаменты

ваших плотин.

Я пишу письмо в тридцатый век.

Без особенных

подробностей…

«Размахнулся человек!..

приятель,

не помри от скромности!

Фантазируй!

Взялся удивлять -

так удивляй!.,

Но зачем в тридцатый?

Что уж ты

стесняешься?

В пятисотый!

В тысячный!

Чего там?!..

а если бить наверняка,-

ты б дожил

до будущего

в грядущие века.

Сможешь?..»

Я не знаю…

Надо разобраться

эпистолярный жанр

только он

не нужен никому.

Только он

никем не будет

Ты об этом

человек?..»

И некогда мне

Я пишу письмо

в тридцатый

счастливые,

живущие в трехтысячном,

как в двадцатом веке -

притихшее,-

Человечество

глядит в лицо

Почему мне это

Почему мне в это

верится?..

На последнем берегу -

Человечество…

Позабыты все цари

и все правительства.

Позабыты

рассуждения о вечности…

На последнем берегу -

Человечество.

А над миром остальным -

стронция.

Никому не повезет,

не поздоровится.

Надвигается

бескровное месиво…

Речь идет

не о годах.

о месяце…

Все мечты о чуде будущем

И осталось только прошлое.

Много прошлого.

Чуть-чуть

настоящего.

Непонятного.

Хрупкого.

Пустячного.

А рассветы

загораются

бледные…

Наступает все последнее.

Последнее!

последняя весна

Никогда еще

такой весны

Никогда еще

не цвели ландыши.

И запуталась роса

в травинках радужных.

И в реке -

Течет река

Все последнее,

последнее,

последнее.

кончается.

дожидается…

А в больнице

мальчишка

рождается.

рождается -

красавец

рождается!

И плюет на все!

не считается.

Заявляет о самом себе

радостно!..

На него врачи глядят

с горькой ласкою.

Облака плывут над ним.

Доверчиво…

На последнем берегу -

Человечество.

И над мертвою землею -:

солнце медное.

С океана дует ветер.

Медленно.

И проклятия

становятся нелепыми…

ничего не было)

И Эйнштейна

И не было

И не было сполохов.

И танца «барыня».

И грамматики.

И пороха.

И никто не сохранит

в людской памяти,

что такое бог.

на паперти.

трепетный.

Что такое сои.

И листья.

И лебеди.

И не будет

ни спасителей,

ни спасшихся…

Ночь длинна и черна.

До того черна,

что можно

запачкаться,

если руку протянуть

из окна…

счастливые,

живущие в трехтысячном,

хоть на миг себе представить должны,

как. в двадцатом веке,

притихшее,

Человечество

глядит в лицо

Переполнена

немирными

заботами

до сих пор предгрозовая

и запомните:

на два лагеря

разделена!

До предела

напряженные

Под прицелами ракет -

Красный флаг

над лучшей частью

очень многим в мире

Но прислушайтесь

разгневанному:

жаждой жизни

напоена!..

письмо мое писать

было б некому,

если б в мире

победила

Человечество

Человечество

не хочет лечь

И когда вы на земле

берегите,

землю свою!

Да сбудется любовь,

пронизанная

Звенящая

над веком,

да здравствует

Которой все

и горенье!

перешагнула

Перенеслась

в грядущее

изобрели.

Но все равно,

Судьбою становясь,

она застигла

Она застигла

повторится вновь!

человек -

холодным

страшней.

побледнев,

склоняются

пред ней!

Она царит

Ее невнятный

Да здравствует любовь,

пронизанная

Да здравствует

обнявшаяся

в каждом новом

и непокорна,

как песня к горлу!

Над городами,

над тишиной -

звездные точечки..

спящая рядом со мной,-

женщина рядом со мною

сухо и часто.

Будто она

основывая

Ни пробужденья,

ни света,

ни сумерек -

как не бывало!.,

Вдумайтесь,

сколько грядущих

основала!

Сколько свиданий,

сколько рождений,

сколько закатов!

непонятных,

жарких постелен,

загадок…

Сквозь дымчатые облаке

выгнутся

проснувшись,

протрут глаза

внуки и правнуки,

Заполнит комнату запах

В женщине,

спящей рядом со мной,

дремлете

В женщине этой

затеплилась

В сером окне,

к стеклу прикасаясь,

выгнулась ветка…

Каждому в мире

отыщется.

найдется…

Но в котором из тех,

кто рожден

в трехтысячном,

кровь моя

Кто же он -

родственник мой

в вашей стране?..

спящая рядом со мной,

стонет во сне.

от пола до потолка.

Хочется пить…

Мы будем жить на земле

будто плаванье

слово: «Люблю!».

медлительные

тороплю -

каменные

лунный луч

А у нашей любви

четыре крыла,

вынь да положь!

И ни одного

Но если та,

вздрогнет вдруг

муки свои

я зубы стисну

и прохриплю:

Ну, как живется вам

в тридцатом веке?

Кто из людей планеты

Какие Сириусы,

какие Веги

в орбитах

ваших беспокойных

А как Земля?

помнится?

Все счастливы?

Все сыты?

Всем тепло?..

Материки -

от полюса до полюса -

цветущими садами

Невиданных

великолепье,-

все о хлебе

да о хлебе?!

Я с детства

уважаю хлеб

«Спасибо!» -

говорю ему

заранее…

Но, после стольких тягот

Коммунизм -

большая жральня,

сплошной

желудочно-кишечный

Неужто вы

одержимы?!

Добавочными ужинами

бредите?!

Работают

серьезные

тупеете?!

жиреете?!

Невозможно так!

Придуманная

Ведь если допустить,

хоть на мгновенье,

все смешно тогда!

что мы болеем

общей болью

и нам пути иного

что мы для вас

И даже то, что

победим,-

никогда не станете!

Дорога ваша

не рассмешит.

незнакомые мечтатели,

вам будет тоже

очень сложно

Придется вам

и тосковать нежданно,

и вглядываться

в новые века.

И разбираться

в неприступных

которые не снятся нам

Знамена наши

перейдут

к потомкам,

бессмертным цветом

Еще краснее будут пусть!

Но только,

чтоб не от крови.

не от стыда.

в верности

поклянясь,-

о Владимире Ленине

что главное

разгибаясь под ношей,

вырывается мир

Начинаются

с подножий.

Начинаемся

немало столетий

и вместили в себя

всех прошедших

восстаний!

всех Парижских

Неуступчивы.

Вечно заняты.

почти без дорог…

На истории

указателей:

«Осторожно!

поворот!..»

Повороты встречались

пробирающие, как озноб.

Даже самых сильных

пошатывало.

валило с ног!

сомнения.

опасности,

с четырех

надвигались

была на планете

которую создал

готов за нее

поручиться

перед будущим

наверняка!

на пульсе Отчизны -

ленинская

ровесник всех поколений.

Житель Праг,

Берлинов,

По широким

ступеням

столетий

поднимается Ленин

Представляю

яснее ясности,

как смыкают

ленинской гениальности,

ленинской чистоты.

а множество!

Вырастающие,

как леса.

И по всей Вселенной

для этого

мы и трудимся.

Терпим холод.

Шагаем в зной…

Ведь еще только начал

раскручиваться

и раскачиваться

шар земной!

Прозвучи,

сигнал наступления!

яростное,

будто молодость,-

Завидуйте нам!

Завидуйте!

никогда не увидите

того, что

довелось.

Завидуйте яростным,

полуголодным,

счастливейшим

временам!

Завидуйте

нашим орущим

в которых

«Интернационал» !

свистел в ушах.

светилась в восторге!..

Мы сделали

завидуйте нам,

Не стоит хитрить,

будто мы вам

не очень завидуем.

Но зависть такая

бессильной

не кажется пусть!

Уже прогудели

сквозь время

басовитые!

Все точно.

Планета Земля

отправляется

Товарищи

дальнего века!

Родные товарищи!

Завидую я

послезавтрашним краскам

завидую морю,

вечерней заре

остывающей,

дорогам степным,

по которым проходите

Завидую солнцу,

обожжет ваши лица.

С нездешнею грустью

гляжу на любую

Но мы еще

Вы слышите?

повторимся

в три тысячи первом -

запомните это! -

Появимся запросто.

«Здравствуйте!» -

скажем векам.

Такие ж, как прежде,-

восторженные

и безусые.

Мы вашим,

доверим бессмертье -

свою Революцию!

Владимир ОРЛОВ

СОЛЕНЫЙ АРБУЗ

Продолжение. Начало см. в № 9 за 1963 год.

Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.

Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу.

А если не за что?

Букварь остановился.

Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.

Нет, им нельзя верить, этим словам! Нельзя!

Ты что, очумел, что ли? Я кричу, кричу…- схватил Букваря за локоть ватника худой, костлявый парень. У него была мокрая губа, и он часто шмыгал носом.- Где тут брод через Канзыбу?

Там.- Букварь махнул рукой в сторону Канзыбы и, повернувшись, пошел от парня, пошел по своей трехчасовой дороге.

Погоди! Где ж я его найду? Я ж из Минусинска…

Парень держал Букваря за мокрый рубчатый локоть ватника и не отпускал. У него были ноющие, испуганные глаза и тонкие плаксивые губы неудачника.

Покажи,- жалостно попросил парень. Букварь машинально повернул за ним и увидел, что идет по грязи, увидел, что впереди, метрах в тридцати от них, стоит новенький «ЗИЛ» с серо-зелеными бортами.

Я ж ничего тут не знаю… Из Минусинска я…

«ЗИЛ» продвигался медленно, парень ерзал на сиденье, матерился и все оборачивался в сторону Букваря.

Я скажу.

«Конечно, Кешка любит врать,- думал Букварь.- Но О"Н не так относится к Николаю, чтобы врать о нем». Букварь почувствовал, что Даша ему неприятна, хотя он совсем и не знал ее. Но, наверное, та, если та существует, похожа на Дашу, и у нее, наверное, такая же толстая коса. И Букварь вспомнил другую машину, и другого шофера, и слова: «Все такие, вое так просто…»

- …и этот пристал и тот. Орут. До вечера. Сообщить обо всем Дьяконову!.. Ну и сообщайте сами!

Кому? Что? - спросил Букварь.

Я ж говорю, они одурели. По такой погоде добраться к Дьяконову! Знаешь Дьяконова?

Откуда? Что я ему, родственник, что ли? Знаю, что за Канзыбой. Взрывники.

Шофер снова стал материться, и его тонкие губы вздрагивали от обиды. Ругался он так, словно ныл, словно ему всегда не везло, и сегодня не повезло, и никогда не повезет.

…Надо будет отвести Николая из палатки к мокрым еловым пням или к тем камням, откуда хорошо слушать Канзыбу, и поговорить с ним так, чтобы Ольга ни слова не узнала. Но там, на камнях или у пней, будет темно, и он не сможет посмотреть в глаза Николаю, а без этого он ничего не узнает.

- …Кустов с меня шкуру сдерет, чтоб он…

А если Николай засмеется или начнет улыбаться, он, Букварь, тоже не сможет не улыбнуться, не заставит себя.

Теперь налево,- сказал Букварь.

Кешка сидит сейчас со своим розовым полотенцем и, причмокивая, пьет янтарный медовый квас. Он должен сидеть так шесть часов, шесть долгих часов, чтобы Букварь смог вернуться и расквитаться с ним за гее. За того шофера. За Зойку. За Николая.

Ну? - спросил шофер.- Как насчет переправы?

Букварь поднял глаза и вздрогнул от неожиданности. Он рванул ручку дверцы и выпрыгнул на дорогу. Бежал по мокрым камням съезда, слышал, как топочут сзади сапоги шофера, бежал, пока не остановился в пяти метрах от воды.

Канзыба взбесилась. Гнала мутную коричневую воду, рвалась к Кизиру, расползалась от бешенства , леденила стволы деревьев, ломала ветви, быстрая, широкая, в добрых двести метров.

Еще позавчера,- сказал Букварь,- в сапогах переходили.

Как же быть? Как же я…

Шофер шмыгнул носом, испуганный и жалкий.

Букварь стоял в пяти метрах от воды и не мог оторвать глаз от коричневой летящей реки. Пришел день Канзыбы. Целый год ждала она, когда ледяные горные потоки сделают из нее настоящую, широкую реку, готовую гонять пароходы. И вот, когда этот день пришел, Канзыба хотела, чтобы все: люди, тайга и звери в тайге - увидели, какая она, услышали, какая она, почувствовали, какая она. И она ревела, брызгами расшибалась у камней, гнала бревна, траву, цветы и расползалась, расползалась от бешенства и жадности.

Темно-зеленая тайга стояла на сопках, по берегам, притихшая, настороженная. Словно побаивалась, что эта чертова Канзыба выкинет такое, о чем придется помнить долгие годы, хранить эту память в стволиных кольцах.

Как же быть? Как же…

Ждать,- сказал Букварь.

С меня же шкуру сдерут…

Дня четыре…

Букварю стало жалко шофера, и он сказал:

Метров через четыреста был еще брод.

Конечно, и там, наверное, Канзыба стала уже судоходной, и шофер должен был это понять, но он ухватился за соломинку.

Кустов сказал мне,- уже в машине, уже на ходу объяснял шофер,- хоть вплавь, но доберись!

Ну-ну,- сказал Букварь.

Ему стало смешно, когда он представил человека, пытающегося переплыть это летящее мутное море.

Вчера двое на машинах хотели через Тубу,- начал шофер.

У одного были пряники?

Пряники…- сник шофер.

Сворачивай.

Тот берег был низкий, и вода плескалась у самой дороги к взрывникам. Еще позавчера от этой дороги до берега надо было шагать и шагать.

Понял? - спросил Букварь.

Как же мне быть?..

Ничем не могу помочь. Мне надо идти. Букварь вспомнил о своей цели и о том, что ему еще нужно будет вернуться на Тринадцатый километр, где сидит Кешка со своим розовым полотенцем.

Мне надо идти.

Он пошел по размытой дороге вверх, но шофер догнал его и снова схватил за рубчатый локоть.

Постой! А как же я?

Пошли ты к черту своего Кустова!

Как же быть?..

Через четыре дня.

Дьяконов сегодня взорвет скалу. Или завтра… Шофер медленно опустился на мокрый камень и застыл, сложив руки на коленях.

Это все проектировщики,- пробормотал он,- это все проектировщики…

Букварь почувствовал, что этот ноющий человек, напуганный каким-то Кустовым, вызывает у него брезгливость .

Слушай, брось ныть! Поезжай обратно и передай своему Кустову привет от Канзыбы. И от меня.

- …пришла телеграмма из Москвы. Отменить взрыв. Полотно пройдет ближе к Канзыбе…

Как тебя зовут? - спросил Букварь.

Николай…

Николай сейчас сидит за столом. За зеленым щербатым столом. И все сидят за столом. И Ольга разливает горячие щи. А Николай смеется и подмигивает Ольге.

Знаешь, пошли вы все к черту! И ты и твой Кустов! У меня есть дело.

Он пошел, и снова шофер схватил его за мокрый рубчатый локоть.

Телефонная связь нарушена с Дьяконовым…

«Значит, Зименко сидит сейчас у Дьяконова,- подумал Букварь.- Если бы встретить его и сказать ему: «Знаешь, есть у меня друг…»

Пойми,- сказал шофер,- я же не для себя. Не потому, что боюсь Кустова… Ты не думай. Но зачем взрывать скалу, а потом неделями снова возить аммонал, мучиться, чтобы взорвать другую…

Это ни к чему,- сказал Букварь.- Только чем же я могу тебе помочь?

Шофер опять устало опустился на мокрый камень. Сказал глухо:

Знаешь что…- подумав, сказал Букварь. Шофер поднял голову. Букварь расстегивал ватник, и черные кружочки пуговиц быстро выскакивали из прошитых петель. Букварь сказал:

Подержи.

Шофер взял ватник и, глядя под ноги, думая о чемто своем, пошел за Букварем. Они спускались по размытой гальке медленно, потому что Букварь не спешил, шел нарочито спокойно, словно нужно ему было еще раз проверить, какого цвета в Канзыбе вода. Без ватника было холодно, и по коже бежали мурашки. Букварь ступил в воду, ржавая вода стала бить по сапогам, злая, настойчивая, хотела испугать его, отбросить, свалить. Букварь подумал, что в сапогах у него ничего не получится.

Он отступил на несколько шагов и на гальке, перемешанной с потемневшим песком, стал стаскивать сапоги. Портянки были мокрые и черные, и Букварь удивился тому, что сапоги успели промокнуть. Канзыба шумела чуть-чуть потише, будто довольная, что он вышел из ее воды. Шофер стоял молча и вдруг очнулся.

Ты чего?

Ты брось! Не надо! Это ты из-за меня…

Почему из-за тебя? - обиделся Букварь.- Просто зачем на самом деле взрывать не ту скалу?

Он стоял, переступая с ноги на ногу, потому что камни леденили ему пятки. Он улыбался. Шофер был старше, но Букварь смотрел сейчас на него сверху вниз, как на ребенка, и улыбка у него получалась покровительственная. «Вот так же смотрит на меня Николай…»

Нечего время тянуть,- нахмурился Букварь,- у меня еще есть дело.

Погоди,- сказал шофер,- тогда возьми записку. От Кустова. Без нее нет смысла…

Букварь пошарил в ватнике, вытащил комсомольский билет, упрятал записку Кустова, отпечатанную на машинке, в хлорвиниловую обложку и засунул билет в карман ковбойки.

Ну, ладно.

Опустив глаза, стараясь не глядеть на бесновавшееся перед ним ржавое море, он пошел к воде. Он не любил входить в холодную воду.

Букварь думал, что ему скорее нужно войти в воду, в мутную, быструю воду, и тогда станет тепло, и тогда не будет на длинных ногах мурашек. Во всяком случае, их уже не увидит шофер.

Ему никогда не приходилось стоять в ледяной воде. Он знал, что такое кипяток. Сейчас он стоял в кипятке. Он стиснул зубы и скрипел зубами. Он не шагал - он медленно передвигал ступни вперед, и кипяток хватал кожу все выше и выше. Он не чувствовал, что у него под ногами - камни или песок. Он чувствовал только ожоги. «Долго так будет жечь?» - подумал Букварь.

Он прошел еще один метр, и его сбило с ног.

Обожгло всего, но уже через мгновение Букварь не помнил об этом. Он ничего не помнил. Канзыба схватила его, крутила, волокла, била о что-то мягкое и твердое, совала в рот свою грязную, ломившую зубы воду. Нори у Букваря тащились по дну. Он толкнул ногами убегавшее дно и, спружинив, вынырнул на поверхность.

Слева по берегу бежал шофер. Он размахивал руками и что-то кричал. Его несло назад, он бежал на месте и становился маленьким. Назад несло тайгу, несло берег и скалы на берегу.

«Это меня несет,- подумал Букварь,- как бревно. И так донесет до Игарки, а потом и до Ледовитого…»

Слева проплыла скала и спрятала шофера, продолжавшего бежать на месте.

«Главное, что я держусь. Что я оттолкнулся ото дна».

Надо было плыть, надо было перечеркнуть бешеную Канзыбу, перечеркнуть всю ее от берега до берега. Букварь повернулся в воде, теперь его несло лицом к правому пологому берегу. Он пробовал плыть кролем, опустив глаза в воду, работал прямыми, чуть согнутыми в коленях ногами, плавно выносил из воды руки с расслабленными кистями.

не о годах.

о месяце…

Все мечты о чуде будущем

И осталось только прошлое.

Много прошлого.

Чуть-чуть

настоящего.

Непонятного.

Хрупкого.

Пустячного.

А рассветы

загораются

бледные…

Наступает все последнее.

Последнее!

последняя весна

Никогда еще

такой весны

Никогда еще

не цвели ландыши.

И запуталась роса

в травинках радужных.

И в реке -

Течет река

Все последнее,

последнее,

последнее.

кончается.

дожидается…

А в больнице

мальчишка

рождается.

рождается -

красавец

рождается!

И плюет на все!

не считается.

Заявляет о самом себе

радостно!..

На него врачи глядят

с горькой ласкою.

Облака плывут над ним.

Доверчиво…

На последнем берегу -

Человечество.

И над мертвою землею -:

солнце медное.

С океана дует ветер.

Медленно.

И проклятия

становятся нелепыми…

ничего не было)

И Эйнштейна

И не было

И не было сполохов.

И танца «барыня».

И грамматики.

И пороха.

И никто не сохранит

в людской памяти,

что такое бог.

на паперти.

Что такое поцелуй -

трепетный.

Что такое сои.

И листья.

И лебеди.

И не будет

ни спасителей,

ни спасшихся…

Ночь длинна и черна.

До того черна,

что можно

запачкаться,

если руку протянуть

из окна…

счастливые,

живущие в трехтысячном,

хоть на миг себе представить должны,

как. в двадцатом веке,

притихшее,

Человечество

глядит в лицо

Переполнена

немирными

заботами

до сих пор предгрозовая

и запомните:

на два лагеря

разделена!

До предела

напряженные

Под прицелами ракет -

Красный флаг

над лучшей частью

очень многим в мире

Но прислушайтесь

разгневанному:

жаждой жизни

напоена!..

письмо мое писать

было б некому,

если б в мире

победила

Человечество

не хочет лезть

в бункеры.

Человечество

не хочет лечь

И когда вы на земле

берегите,

землю свою!

Да сбудется любовь,

пронизанная

Звенящая

над веком,

да здравствует

Которой все

и горенье!

перешагнула

Перенеслась

в грядущее

изобрели.

Но все равно,

Судьбою становясь,

она застигла

Она застигла

повторится вновь!

человек -

холодным

Придет пора

брусники и грибов…

что я узнал

Ее всесильный

безвременья

страшней.

побледнев,

склоняются

пред ней!

Она царит

Ее невнятный

Да здравствует любовь,

пронизанная

Да здравствует

обнявшаяся

в каждом новом

и непокорна,

как песня к горлу!

Над городами,

над тишиной -

звездные точечки..

спящая рядом со мной,-

женщина рядом со мною

сухо и часто.

Будто она

основывая

Ни пробужденья,

ни света,

ни сумерек -

как не бывало!.,

Вдумайтесь,

сколько грядущих

основала!

Сколько свиданий,

сколько рождений,

сколько закатов!

непонятных,

жарких постелен,

загадок…

Сквозь дымчатые облаке

выгнутся

проснувшись,

протрут глаза

внуки и правнуки,

Заполнит комнату запах

В женщине,

спящей рядом со мной,

дремлете

В женщине этой

затеплилась

В сером окне,

к стеклу прикасаясь,

выгнулась ветка…

Каждому в мире

отыщется.

найдется…

Но в котором из тех,

кто рожден

в трехтысячном,

кровь моя

Кто же он -

родственник мой

в вашей стране?..

спящая рядом со мной,

стонет во сне.

от пола до потолка.

Хочется пить…

Мы будем жить на земле

будто плаванье

слово: «Люблю!».

медлительные

тороплю -

каменные

лунный луч

А у нашей любви

четыре крыла,

вынь да положь!

И ни одного

Но если та,

вздрогнет вдруг

муки свои

я зубы стисну

и прохриплю:

Ну, как живется вам

в тридцатом веке?

Кто из людей планеты

Какие Сириусы,

какие Веги

в орбитах

ваших беспокойных

А как Земля?

помнится?

Все счастливы?

Все сыты?

Всем тепло?..

Материки -

от полюса до полюса -

цветущими садами

Невиданных

великолепье,-

колышущийся,

бронзовый

все о хлебе

да о хлебе?!

Я с детства

уважаю хлеб

«Спасибо!» -

говорю ему

заранее…

Но, после стольких тягот

Коммунизм -

большая жральня,

сплошной

желудочно-кишечный

Неужто вы

одержимы?!

Добавочными ужинами

бредите?!

Работают

серьезные

тупеете?!

жиреете?!

Невозможно так!

Придуманная

Ведь если допустить,

хоть на мгновенье,

все смешно тогда!

что мы болеем

общей болью

и нам пути иного

что мы для вас

И даже то, что

победим,-

никогда не станете!

Дорога ваша

не рассмешит.

незнакомые мечтатели,

вам будет тоже

очень сложно

Придется вам

и тосковать нежданно,

и вглядываться

в новые века.

И разбираться

в неприступных

которые не снятся нам

Знамена наши

перейдут

к потомкам,

бессмертным цветом

Еще краснее будут пусть!

Но только,

чтоб не от крови.

не от стыда.

по собственному велению,-

в верности

поклянясь,-

о Владимире Ленине

что главное

разгибаясь под ношей,

вырывается мир

Начинаются

с подножий.

Начинаемся

немало столетий

и вместили в себя

всех прошедших

восстаний!

всех Парижских

Неуступчивы.

Вечно заняты.

почти без дорог…

На истории

указателей:

«Осторожно!

поворот!..»

Повороты встречались

пробирающие, как озноб.

Даже самых сильных

пошатывало.

валило с ног!

сомнения.

опасности,

с четырех

надвигались

была на планете

которую создал

готов за нее

поручиться

перед будущим

наверняка!

на пульсе Отчизны -

ленинская

ровесник всех поколений.

Житель Праг,

Берлинов,

По широким

ступеням

столетий

поднимается Ленин

Представляю

яснее ясности,

как смыкают

ленинской гениальности,

ленинской чистоты.

а множество!

Вырастающие,

как леса.

И по всей Вселенной

для этого

мы и трудимся.

Терпим холод.

Шагаем в зной…

Ведь еще только начал

раскручиваться

и раскачиваться

шар земной!

Прозвучи,

сигнал наступления!

яростное,

будто молодость,-

Завидуйте нам!

Завидуйте!

никогда не увидите

того, что

довелось.

Завидуйте яростным,

полуголодным,

счастливейшим

временам!

Завидуйте

нашим орущим

в которых

«Интернационал» !

свистел в ушах.

светилась в восторге!..

Мы сделали

завидуйте нам,

Не стоит хитрить,

будто мы вам

не очень завидуем.

Но зависть такая

бессильной

не кажется пусть!

Уже прогудели

сквозь время

басовитые!

Все точно.

Планета Земля

отправляется

Товарищи

дальнего века!

Родные товарищи!

Завидую я

послезавтрашним краскам

завидую морю,

вечерней заре

остывающей,

дорогам степным,

по которым проходите

Завидую солнцу,

обожжет ваши лица.

С нездешнею грустью

гляжу на любую

Но мы еще

Вы слышите?

повторимся

в три тысячи первом -

запомните это! -

Появимся запросто.

«Здравствуйте!» -

скажем векам.

Такие ж, как прежде,-

восторженные

и безусые.

Мы вашим,

доверим бессмертье -

свою Революцию!

Владимир ОРЛОВ

СОЛЕНЫЙ АРБУЗ

Продолжение. Начало см. в № 9 за 1963 год.

Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.

Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу.

Лениниана - произведения искусства и литературы, посвящённые Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину). Живопись, скульптура, кино, литература, филателия, фалеристика, фольклор, театр и многое другое.

 Стихи Памятники Фотография Рисунок Детям Плакаты Картины Фалеристика Филателия Публицистика Проза Особый отдел - писатели мира о В.И. Ленине

Рождественский Роберт | Письмо в тридцатый век

Письмо в тридцатый век

Отрывок.

Я - по собственному велению, -
сердцу в верности поклянясь,
говорю
о Владимире Ленине
и о том, что главное в нас.
Вот уже, разгибаясь под ношей,
вырывается мир из тьмы!
Начинаются горы с подножий.
Начинаемся
с Ленина
мы!
Мы немало столетий ждали
и вместили в себя потому
силу всех прошедших восстаний!
Думы всех Парижских коммун!..
Неуступчивы. Вечно заняты.
Мы идем почти без дорог...
На истории нет указателей:
"Осторожно! Крутой поворот!.."
Повороты встречались жадные,
пробирающие, как озноб.
Даже самых сильных пошатывало.
Слабых - вовсе валило с ног!
Жгли сомнения.
Шли опасности,
с четырех надвигались сторон...
Но
была на планете
партия -
та, которую создал
он!
Мир готов за нее поручиться
перед будущим наверняка!
И лежит на пульсе Отчизны -
вечно! -
ленинская рука.
Он -
ровесник всех поколений.
Житель Праг,
Берлинов,
Гаванн.
По широким ступеням столетий
поднимается Ленин к вам!
Представляю яснее ясности,
как смыкают ваши ряды
люди
ленинской гениальности,
люди
ленинской чистоты.
Не один, не двое, а множество!
Вырастающие, как леса.
И по всей Вселенной разносятся
их спокойные голоса...
Что ж, для этого мы и трудимся.
Терпим холод.
Шагаем в зной...
Ведь еще только начал
раскручиваться
и раскачиваться шар земной!
Прозвучи, сигнал наступления!
Солнце яростное, свети!..
Все еще впереди!
И Ленин ,
будто молодость,
впереди.

Уважаемые посетители, если Вы заметили какую-нибудь ошибку или неточность на сайте, пишите в службу поддержки [email protected].

Рождественский Роберт

Роберт Иванович Рождественский родился 20 июня 1932 года в селе Косиха, Западно-Сибирского края. Имя при рождении - Роберт Станиславович Петкевич. Умер 19 августа 1994 года в Москве. Советский поэт, переводчик, лауреат Премии Ленинского комсомола и Государственной премии СССР. Секретарь Союза писателей СССР с 1976 г.