Боннэр елена георгиевна биография карьера личная жизнь. Истинная биография елены боннэр. Профессия - диссидент

20.10.2019

Буккер Игорь 02.06.2019 в 23:50

В либеральном российском пантеоне имя Елены Боннэр занимает одно из самых почетных мест. Однако до сих пор остается не до конца ясной ее роль в судьбе гения. Почему один из ведущих разработчиков водородной бомбы, обласканный советской властью гуманист с левыми взглядами, академик Андрей Сахаров стал диссидентским тараном, направленным против СССР. Ищите женщину?

Есть имена, связанные между собой как Дед Мороз и Снегурочка, - их трудно представить одно без другого. Это тандем или пара. Продолжая тему сказочных героев, назовем кота Базилио и лису Алису. Героиня знаменитой в КГБ супружеской пары Сахаров-Боннэр получила кличку "Лиса". Академик Андрей Сахаров имел сразу две - "Аскет" и "Аскольд". На Базилио инакомыслящий ученый, видимо, не потянул, характером был иной, чего нельзя сказать о хитромудрой "Лисе".

"Бремя любви тяжело, если даже несут его двое. Нашу с тобою любовь ныне несу я один. Но для кого и зачем, сам я сказать не могу", - так строками Омара Хайяма закончила свое письмо Елена Боннэр, когда отмечала свой 85-летний юбилей. "Бремя любви" без академика его вдова несла уже почти два десятилетия. Последние годы доживала в США, рядом со своими детьми Татьяной Янкелевич и Алексеем Семеновым. Доживала в комфорте, но жаловалась, что хочет домой. Высказалась от имени "диссидентов, вот этой небольшой кучки людей", и добавила, что очень немногим из них, "удалось вернуться к профессиональной деятельности", и они "чувствуют одиноко себя на Западе". Не вернулась - старость и хвори не пускали. "Лиса" умерла в заокеанской норке. На столичное Востряковское кладбище доставят лишь урну с прахом и захоронят рядом с Сахаровым.

Елена Георгиевна Боннэр появилась на белый свет как Лусик Алиханова. Отец и отчим по национальности армяне. Мать - Руфь Григорьевна Боннэр приходилась племянницей редактору и общественному деятелю Моисею Леонтьевичу Клейману. В Париже, где умер этот эмигрант, он принимал участие в собраниях Палестинского клуба, Еврейского дискуссионного клуба, Союзе древнееврейского языка.

В официальной биографии Елены Боннэр написано: "После ареста родителей уехала в Ленинград. В 1940 году окончила среднюю школу и поступила на вечернее отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. Начала работать, еще учась в старших классах школы. В 1941 году добровольцем пошла в армию, окончив курсы медсестер. В октябре 1941 года - первое тяжелое ранение и контузия. После излечения направлена медицинской сестрой в военно-санитарный поезд N122, где служила по май 1945 года".

По другой версии, 8 июля 1941 года, через две недели после начала войны, Люся Боннэр эвакуировалась на Урал, в специально созданный интернат. Много лет спустя, в 1998 году, бывшие интернатовцы на свои средства небольшим тиражом издали книгу воспоминаний "Интернат. Метлино. Война". В ней рассказывается о двух годах жизни на Урале (в 1943 году воспитанники интерната вернулись в Москву). С большой симпатией вспоминали воспитанники свою пионервожатую Люсю - энергичную и симпатичную девушку. Вот только руководство не было ею довольно, потому что Боннэр по утрам не торопилась вставать, не выполняла распоряжений начальства. После того как директор интерната застала Люсю ночью играющей с детьми в карты на деньги, пионервожатую уволили.

По молодости Елена Боннэр крутила роман с крупным инженером Моисеем Злотником, но запутавшийся в своих отношениях с женщинами ловелас убил свою жену и угодил на нары. Известный советский криминалист и популярный публицист Лев Шейнин перипетии этого нашумевшего в свое время дела изложил в рассказе "Исчезновение". На его страницах сожительница женоубийцы фигурировала под говорящим именем "Люси Б.".

Покинув Метлино, бывшая пионервожатая устроилась санитаркой в госпитальный поезд. В военную годину пылкая барышня стала ППЖ (походно-полевой женой) начальника поезда Владимира Дорфмана, которому она годилась в дочери. В 1948 году она некоторое время сожительствовала с очень немолодым, но состоятельным хозяйственником с Сахалина Яковом Киссельманом. Чиновник бывал в столице лишь наездами и Люся сошлась со своим однокурсником по медицинскому институту Иваном Семеновым.

"В марте 1950 года у нее родилась дочь Татьяна. Мать поздравила обоих - Киссельмана и Семенова со счастливым отцовством. На следующий год Киссельман оформил отношения с матерью "дочери", а через два года связался с ней узами брака и Семенов, - написано в книге Н. Н. Яковлева "ЦРУ против СССР". - Последующие девять лет она пребывала в законном браке одновременно с двумя супругами, а Татьяна с младых ногтей имела двух отцов - "папу Якова" и "папу Ивана". Научилась и различать их - от "папы Якова" деньги, от "папы Ивана" отеческое внимание. Девчонка оказалась смышлёной не по-детски и никогда не огорчала ни одного из отцов сообщением, что есть другой. Надо думать, слушалась прежде всего маму. Весомые денежные переводы с Сахалина на первых порах обеспечили жизнь двух "бедных студентов". В 1955 году родился сын Алеша. Спустя десять лет Елена Боннэр развелась с Иваном Васильевичем Семеновым.

На момент знакомства с Еленой Георгиевной трижды Герой Социалистического Труда академик Андрей Дмитриевич Сахаров уже год как был вдовцом. Супруга Клавдия Алексеевна Вихирева, мать троих его детей Татьяны, Любови и Дмитрия, скончалась от рака. Осенью 1970-го в доме одного из правозащитников встретились, как пелось в песне, "два одиночества". Андрей Дмитриевич ее заметил, она, казалось, оставалась равнодушной. Но ему, по его словам, "эту красивую и деловую на вид женщину" не представили, а Елена Георгиевна отлично знала засекреченного академика, публиковавшего свои "диссидентские" размышления во Франции.

Джентльмена представили леди в Калуге, где оба были на процессе по делу каких-то правозащитников. Сахаров собирался со своими детьми на юг и нужно было пристроить домашнего питомца - помесь таксы со спаниелем. В результате "дворянина" поселили на съемной даче Боннэр в Переделкино. С курорта Андрей вернулся загорелым, но с флюсом во всю щеку. Она тотчас же примчалась к нему домой, чтобы сделать ему укол. В августе 1971 года академик Сахаров под запись барочного композитора Альбинони признался Люсе (так он ее называл) в любви.

"Боннэр поклялась в вечной любви к академику и для начала выбросила из семейного гнезда Таню, Любу и Диму, куда водворила собственных - Татьяну и Алексея. С изменением семейного положения Сахарова изменился фокус его интересов в жизни. Теоретик по совместительству занялся политикой, стал встречаться с теми, кто скоро получил кличку "правозащитников". Боннэр свела Сахарова с ними, попутно повелев супругу вместо своих детей возлюбить ее, ибо они будут большим подспорьем в затеянном ею честолюбивом предприятии - стать вождем (или вождями?) "инакомыслящих" в Советском Союзе", - утверждал Николай Яковлев. Автора и его нашумевшую книгу иногда упрекают в предвзятости - якобы она написана на волне борьбы с диссидентским движением в СССР чуть ли не под диктовку КГБ.

Вряд ли кто будет спорить, что в то время было всего два самых знаменитых инакомыслящих - академик Сахаров и писатель Солженицын. В 2002 году из печати вышел второй том Александра Исаевича Солженицына "Двести лет вместе", где на странице 448-й сказано следующее: "В поток диссидентского движения после 1968 года вступил безоглядно - и Сахаров. Среди его новых забот и протестов было много индивидуальных случаев, притом самых частных, а из таких более всего - заявлений в защиту евреев-"отказников". А когда он пытался поднять тему пошире, - простодушно рассказывал он мне, не понимая всего кричащего смысла, академик Гельфанд ответил ему: "Мы устали помогать этому народу решать его проблемы; а академик Зельдович: "Не буду подписывать в пользу пострадавших хоть за что-то - сохраню возможность защищать тех, кто страдает за национальность". То есть - защищать только евреев".

О том, что выдающийся академик и знаменитый правозащитник Андрей Сахаров в быту обычный подкаблучник со стыдом признаются его родные дети. Родные, а не усыновленные и удочеренные. Дочь Боннэр, студентка вечернего отделения факультета журналистики МГУ, Татьяна вышла замуж за студента Янкелевича, но западным журналистам представлялась как "Татьяна Сахарова, дочь академика". Ее тезка, Татьяна Андреевна Сахарова, попыталась одернуть самозванку, но та отрезала: "Если вы хотите избежать недоразумений между нами, измените свою фамилию".

После того, как Сахаров стал лауреатом Нобелевской премии мира за 1975 год и на его зарубежные счета появилась солидная сумма в валюте, "детки" Таня Янкелевич и Алексей Семенов устремились на Запад. Настоящий сын академика Дмитрий Сахаров (также физик, как и его отец) в интервью "Экспресс-газете" признался: "Когда умерла мама, мы некоторое время продолжали жить вместе - папа, я и сестры. Но после женитьбы на Боннэр отец ушел от нас, поселившись в квартире мачехи. Таня к тому времени вышла замуж, мне едва исполнилось 15 лет, и родителей мне заменила 23-летняя Люба. С ней вдвоем мы и хозяйничали. В своих воспоминаниях отец пишет, что старшие дочери настраивали меня против него. Это неправда. Просто в дом, где папа жил с Боннэр, меня никто никогда не приглашал. Туда я приходил редко, вконец соскучившись по отцу. А Елена Георгиевна ни на минуту не оставляла нас один на один. Под строгим взором мачехи я не осмеливался говорить о своих мальчишеских проблемах. Было что-то вроде протокола: совместный обед, дежурные вопросы и такие же ответы".

Помните великолепную сказку "Морозко"? В отличие от русской сказки заокеанский "Морозко" щедро наградил мачехиных детей, в ущерб деткам родным. Своего муженька злая мачеха не послала в лес отвести дочь-красавицу, она заставила старика объявить вторую голодовку. Не прекращения ядерных испытаний, не демократических преобразований в стране требовал инакомыслящий Андрей Дмитриевич, а …визы на выезд за границу невесте Алексея Семенова. Кстати, по словам сына академика, когда он приехал в Горький, где Сахаров находился в ссылке, чтобы уговорить отца отказаться от убивавшей его голодовки, то увидел невесту Алексея, поедавшую блины с черной икрой.

"Елена Георгиевна прекрасно знала, насколько голодовки губительны для папы, и прекрасно понимала, что подталкивает его к могиле", - говорит Дмитрий Андреевич Сахаров. После той голодовки у академика произошел спазм сосудов мозга. Эти признания сына Сахарова сделаны не в угоду КГБ - такой организации уже давно не существует.

А вот любопытная выдержка из докладной в ЦК КПСС, датированной 9 декабря 1986 года: "Находясь в Горьком, Сахаров вновь вернулся к научной деятельности. В результате в последнее время у него появились новые идеи. Так, например, он высказывает свои соображения в области дальнейшего развития атомной энергетики, по вопросам, связанным с управляемым термоядерным синтезом (система "Токамак"), и по ряду других научных направлений.

Характерно, что в отсутствии Боннэр, находившейся некоторое время в США, он стал коммуникабельнее, охотно вступал в беседы с горьковчанами, в которых критиковал американскую программу "звездных войн", позитивно комментировал мирные инициативы советского руководства, объективно оценивал события на Чернобыльской АЭС.

Указанным изменениям в поведении и образе жизни Сахарова по-прежнему настойчиво противодействует Боннэр. Она по существу склоняет мужа к отказу от научной деятельности, направляет его усилия на изготовление провокационных документов, заставляет вести дневниковые записи с перспективой издания их за рубежом".

В 1982 году в горьковской ссылке опального академика навестил молодой художник Сергей Бочаров. В интервью "Экспресс-газете" этот представитель богемы рассказал: "Сахаров не все видел в черных красках. Андрей Дмитриевич иногда даже похваливал правительство СССР за некоторые успехи. Теперь уже не помню, за что именно. Но за каждую такую реплику он тут же получал оплеуху по лысине от жены. Пока я писал этюд, Сахарову досталось не меньше семи раз. При этом мировой светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык".

Тогда портретист поверх изображения академика набросал черной краской лицо Боннэр, но Елена Георгиевна, увидев это, принялась размазывать рукой краски на холсте. "Я сказал Боннэр, что рисовать "пенька", который повторяет мысли злобной жены, да еще терпит побои от нее, я не хочу, - вспоминает Сергей Бочаров. - И Боннэр тут же выгнала меня на улицу". Частное мнение представителя художественной интеллигенции, а вот и официальное донесение компетентных органов.

23 декабря 1989 года американские дипломаты обсуждали причины преждевременной кончины академика Сахарова. Донесения об этом аккуратно ложились на стол работников ЦК КПСС: "Обсуждая причины смерти А. Сахарова, американские дипломаты высказывают мнение, что она вызвано большими эмоциональными и физическими перегрузками. Этому в определенной степени способствовала вдова академика Е. Боннэр, которая подогревала политические амбиции своего мужа, пыталась играть на его самолюбии".

Бонус / Дополнительные материалы

Видео

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

Смотреть

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

T -

В Бостоне 18 июня 2011 года умерла правозащитница, вдова академика Андрея Сахарова Елена Боннэр. Это интервью она дала проекту «Сноб» в марте 2010 года

Вдова академика Сахарова, диссидент, правозащитница, трибун - цепочку определений, которые приходят в голову при упоминании имени Елены Боннэр, можно продолжать долго, но далеко не все знают, что она девочкой попала на фронт, потеряла на войне самых близких. В интервью журналу «Сноб» она подчеркивает, что говорит именно как ветеран и инвалид, сохранивший личную память о войне

Давайте начнем с начала войны. Вам было восемнадцать лет, и вы были студенткой-филологом, то есть представителем самой романтизированной прослойки советского общества. Тех, кто «платьица белые раздарили сестренкам своим» и ушли на фронт.

Да, я была студенткой вечернего отделения Герценовского института в Ленинграде. Почему вечернего отделения? Потому что у бабушки было трое «сирот 37-го года» на руках, и надо было работать. Полагалось, чтобы учеба каким-то боком соприкасалась с воспитательной, школьной и прочей работой. И меня райком комсомола направил на работу в 69-ю школу. Она располагалась на улице, которая тогда называлась Красной, до революции называлась Галерной, сейчас снова Галерная. Она упоминается у Ахматовой в стихах: «И под аркой на Галерной / Наши тени навсегда». Эта арка в начале улицы - между Сенатом и Синодом - выходит прямо к памятнику Петру. Это была вторая моя трудовая площадка. Первая трудовая площадка была в нашем домо-управлении, я работала на полставки уборщицей. Это был дом с коридорной системой, и на меня приходились коридор третьего этажа и парадная лестница с двумя большими венецианскими окнами. Я очень любила мыть эти окна весной, ощущение радости было. Во дворе рос клен, была волейбольная самодельная площадка, где мы все, дворовые дети, развлекались. И я мыла окна.

А то, что вы были ребенком врагов народа, не мешало вам работать в штате райкома комсомола? Вы не видели в этом противоречия?

Это мне не мешало быть и активной комсомолкой, и работать в штате райкома комсомола старшей пионервожатой. Меня в восьмом классе выгнали из комсомола за то, что я на собрании отказалась осуждать моих родителей. А я, когда отправилась в Москву отвезти им передачи (на пятьдесят рублей раз в месяц принимали, и все), пошла в ЦК комсомола. Там со мной поговорила какая-то девушка (наверное, это было уже после того, как Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают, а может, и раньше - не помню). И, когда я вернулась в Ленинград, меня снова вызвали в райком и вернули мой старый комсомольский билет - восстановили. Заодно и других ребят. Про работу в домоуправлении тоже надо сказать. В доме был совет жильцов, какое-то общественное самоуправление. Вера Максимова, жена морского офицера, была его председателем. Она очень хорошо относилась и ко мне, и к моему младшему брату, и к младшей сестренке именно потому, что мы были детьми «врагов народа». Когда бабушка умерла в блокаду - Игоря до этого бабушка отправила со школьным интернатом в эвакуацию, а маленькую Наташку взяла бабушкина сестра, - осталась пустая комната. И эта самая Вера Максимова еще до того, как я прислала какие-то документы о том, что я в армии и нельзя, значит, занимать жилплощадь, написала заявление, что я нахожусь в действующей армии и поэтому жилплощадь за мной сохраняется.

Большая редкость.

Да, да, редкая семья.

И вот начинается война. Сейчас большинству представляется, будто немедленно сотни тысяч людей начали записываться добровольцами. Вы помните это?

Это большая ложь - про миллионы добровольцев. Добровольцев в процентном отношении было ничтожно мало. Была жесткая мобилизация. Всю Россию от мужиков зачистили. Колхозник или заводской работяга - те миллионы, которые полегли «на просторах родины широкой», были мобилизованы. Только единицы - дурни интеллигентские - шли добровольно.

Я была мобилизована, как тысячи других девчонок. Я училась в Герценовском институте, и некоторые лекции, «поточные», проходили в актовом зале. И над сценой актового зала все время, что я там училась, висел плакат: «Девушки нашей страны, овладевайте второй, оборонной профессией». Овладение второй, оборонной профессией выражалось в том, что был предмет «военное дело». Для девушек были три специальности: медсестра, связист и снайпер. Я выбрала медподготовку. И надо сказать, что военное дело в смысле посещаемости и реальной учебы было одним из серьезнейших предметов. Если ты прогуляешь старославянский, тебе ничего не будет, но если ты прогуляешь военное дело, тебя ждут большие неприятности. У меня как раз к началу войны закончился этот курс, и я была поставлена на воинский учет.

Где-то в конце мая я сдала экзамены. Надо сказать, что этот диплом я потеряла. Когда я уже была старшей медсестрой на санпоезде и наш поезд проходил капитальный ремонт в Иркутске, мой начальник сказал: «У тебя нет диплома, при том что уже есть звание. Иди на здешние курсы и сдавай экзамен прямо сразу, с ходу». Он сам договорился, и я сдала экзамены гораздо лучше, чем в институте; по-моему, там одни «пятерки» у меня. Так получилось, что у меня иркутский диплом.

Это какой год?

Это зима 1942-1943-го. Я из нее помню одну деталь. Поезд стоял на ремонте в депо «Иркутск-2». Экзамены сдавали в городе, в помещении Иркутского пединститута, где был расположен госпиталь. В этом госпитале мы работали, там же я сдавала экзамены. Как-то вечером я шла к вокзалу по маленькой улочке, там такие дома, типа пригородных, деревенских, с заборами. И лавочка. И на лавочке сидела девочка лет девяти, закутанная в шубу. Рядом с ней - маленький мальчик. И она пела песню: «И врагу никогда не добиться, / Чтоб склонилась твоя голова, / Дорогая моя столица, / Золотая моя Москва».

Я остановилась и стала спрашивать, откуда эта песня. Я ее до этого никогда не слышала. Она сказала: «А ее всегда по радио поют. И я ее очень люблю, потому что мы из Москвы, эвакуированные». И вот я до сих пор помню эту песню именно с ее голос-ка. Вечерний заснеженный город, маленькая девочка, и такой чистенький, тонкий голосок…

И опять к началу. 22 июня вы слышите, что началась война, вы на воинском учете. Вы сразу поняли, что окажетесь в армии? Мы ведь представляем себе так: над всей страной безоблачное небо, и вдруг - катастрофа, жизнь меняется в одночасье. У вас было чувство, что наступили внезапные перемены?

Маша, это очень странное ощущение. Вот теперь, когда мне восемьдесят семь лет, я пытаюсь обдумать и не понимаю, почему все мое поколение жило в ожидании войны. Причем не только ленинградцы, которые уже пережили настоящую финскую войну - с затемнением, без хлеба. В десятом классе мы сидели за партами в валенках, в зимних пальто и писали - руки в варежках были.

Ленинградкой я стала, когда папу арестовали, и мама, заранее боясь для нас детдомовской судьбы, отправила нас к бабушке в Ленинград. Это был август 1937-го - мой восьмой класс. Почти в первые же дни я увидела на Исаакиевской площади - а бабушка жила на улице Гоголя, в двух шагах от Исаакиевской площади - вывеску на стене дома: «Институт истории искусств, Дом литературного воспитания школьников». И потопала туда. И оказалась в маршаковской группе (основанной Самуилом Маршаком. - М.Г.). И я должна сказать: то, что я была дочерью «врагов народа», не играло отрицательной роли в моей судьбе. Более того, у меня такое ощущение, что этот довольно снобистский ребячий литературный кружок принял меня очень хорошо именно поэтому. В этом кружке была Наташа Мандельштам, племянница Мандельштама, был Лева Друскин (Лев Савельевич Друскин (1921-1990), поэт, исключенный из Союза писателей в 1980 году за дневник, найденный у него при обыске; эмигрировал в Германию. - М.Г.), инвалид, перенесший в детстве паралич. Наши мальчики на все собрания, на выходы в театры носили его на руках. Из этой же когорты вышел и известный в свое время Юра Капралов (Георгий Александрович Капралов (р. 1921), советский кинокритик и сценарист. - М.Г.). Многие погибли. Погиб тот, кто был первой любовью Наташи Мандельштам (забыла его имя), погиб Алеша Бутенко.

Все мальчики писали стихи, девочки - в основном прозу. Я ничего не писала, но это неважно было. А вообще все было очень серьезно, два раза в неделю - лекция и занятия. Помимо этого мы собирались, как всякая подростковая шайка, сами по себе. В основном собирались у Наташи Мандельштам, потому что у нее была отдельная комната. Очень маленькая такая, узкая, пеналом, кровать, стол, но набивались туда, как могли. И чем занимались? Читали стихи.

Вы описываете людей, чутких к происходящему вокруг и привыкших выражать словами то, что они чувствуют. В чем для вас выражалось ожидание войны?

Маша, самое смешное, мне кажется, что с 1937 года, а может, и раньше, я знала, что мне предстоит большая война. Вот я тебе скажу, наши мальчики писали, я тебе процитирую немножко стихов. Стихи, предположим, 1938 года: «Вот придет война большая, / Заберемся мы в подвал. / Тишину с душой мешая, / Ляжем на пол наповал», - пишет один из наших мальчиков.

Другой вроде бы круг, но в общем те же люди, чуть постарше. Мы - школьники, они - студенты (Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), легендарного московского учебного заведения, расформированного во время войны. - М.Г.).

Пишет Кульчицкий: «И коммунизм опять так близок, / Как в девятнадцатом году».

А Коган (Павел Коган, поэт, студент ИФЛИ, погибший на фронте. - М.Г.) вообще ужасное пишет: «Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии / Сияла Родина моя».

То есть это не только в Ленинграде, но и в Москве. Это интеллигентская среда. Я не знаю настроений деревни, а Россия на 90% была деревенской. Но вот у нас это чувство, глубокое ощущение, что нам это предстоит, было у всех.

И когда начинается война, вы становитесь медсестрой - еще один романтический образ. Как это выглядело на самом деле?

Интересно, что в начале, при том что я была медсестрой и мобилизована как медсестра, меня поставили на совсем другую должность. Была такая должность, ее очень быстро ликвидировали - помощник политрука. Я даже не знаю, в чем она заключалась, но, наверное, это было примерно то же, что потом избиравшиеся в каждом подразделении комсорги. А моя военная должность вначале называлась «санинструктор».

Я оказалась на Волховском фронте (фронт, созданный в 1941 году в ходе обороны городов Волхова и Тихвина Ленинградской области. - М.Г.). И как-то сразу за пределами блокадного кольца. Я даже не помню, как мы оказались за пределами. И я работала на санитарной «летучке».

Это такой небольшой поезд из товарных или пригородных вагонов, задачей которого было быстро эвакуировать раненых бойцов и гражданское население, которое оказалось после Ладоги на этой стороне кольца, и довезти до Вологды. Что с ними дальше делали, мы не знали: переправляли куда-то, расселяли куда-то… Многие из них были доходяги блокадные, их просто сразу же госпитализировали. На этом участке нас очень часто бомбили, можно сказать, постоянно. И путь перерезался, и разбомбленные вагоны, и куча раненых и убитых…

И вас в какой-то момент ранило…

Это было около станции, которая носила девичье имя - Валя. И я оказалась в Вологде, в распределительном эвакопункте при вокзале. Это было 26 октября 1941-го. Была такая помесь зимы с жуткой осенью: мокрый снег, ветер, ужасно холодно. И я, как и многие, лежала на носилках, в спальном мешке. У нас были очень хорошие, грубые, жесткие, толстые спальные мешки. У немцев таких не было. Наши мешки были хоть и тяжеленные, но теплые. Мне кажется, это было единственное, что у нас было лучше, чем у немцев. А документ на раненого, если он был в сознании, заполнялся тем человеком, который первым оказывал помощь. Этот документ - вовсе не искали там по карманам солдатскую книжку - заполнялся со слов, назывался он «Карточка передового района». Такая картонка. Английской булавкой эту карточку пристегивали на брюхо: фамилия, имя, часть - и затягивали спальный мешок. И если ты оказал какую-то помощь, что-то сделал - сыворотку там, повязку, морфий или еще что-нибудь, - об этом делалась пометка. И вот в эвакопункте на полу рядами стоят носилки, и впервые перед глазами появляется врач в сопровождении медсестер или фельдшеров - не знаю кого. И тут мне - мне несколько раз так везло - первый раз чудесно повезло. Врач доходит до меня и так вот рукой, не отстегивая, поднимает карточку и читает фамилию. И вдруг говорит: «Боннэр Елена Георгиевна... А Раиса Лазаревна тебе кем приходится?» А это моя тетя-рентгенолог, которая в это время тоже в армии была, но неизвестно где. Я говорю: «Тетя». И он говорит сопровождающим: «Ко мне в кабинет».

Только на войне человек может сказать, что ему чудесно повезло, потому что он вдруг оказался не мешком с карточкой, а человеком.

Потом я узнала: его фамилия - Кинович. Ни имени, ничего не знаю. Доктор Кинович. Он командовал этим эвакопунктом и решал, кого в первую очередь обрабатывать, кого без обработки отправлять дальше, кого - в вологодский госпиталь. Оказалось, что он в финскую войну служил под началом моей тети. На вид довольно молодой был. Мне все люди старше тридцати тогда казались старыми. И меня отправили в госпиталь в Вологде же. Госпиталь находился в пединституте. Что вокруг и прочее - я не знаю, я ничего не видела. И первое время очень плохо говорила. У меня была тяжелая контузия, перелом ключицы, тяжелое ранение левого предплечья и кровоизлияние в глазное дно. Я за «женской» занавеской лежала - палат женских там не было, лежала - сколько времени, не знаю - в госпитале в Вологде. И понимала, что с подачи Киновича ко мне очень хорошо относятся. Ясно совершенно, так сказать, опекают по блату. И довольно скоро из Вологды санпоездом я была отправлена в госпиталь в Свердловск. Там уже было настоящее лечение: мне сшивали нерв, левое предплечье и прочее - а до того рука болталась.

И вам опять чудесно повезло?

Да. Поезд шел долго. Мне кажется, суток двое-трое. В первую ночь нас бомбили на выезде из Вологды, где-то между Вологдой и Галичем. Эту ночь я помню очень хорошо, очень страшно было, страшнее, чем когда меня первый раз ранило. В Свердловске в госпитале я была до конца декабря. Значит, в общем я в госпитале пробыла с 26 октября где-то до 30 декабря. И 30 декабря меня выписали в распределительный эвакопункт, или как там это называлось, Свердловска. Я пришла, сдала свои документы и сидела в коридоре, ждала. И тут ко мне подошел очень пожилой человек в военной форме и спросил меня, что я здесь делаю. Я говорю: жду, что мне скажут. Он мне сказал: «Экс нострис?» (Ex nostris (лат.) - «Из наших». - М.Г.). Я сказала: «Чего?» Он сказал: «Из наших?» Я сказала: «Из каких?» Тогда он сказал: «Ты еврейка?» Я говорю: «Да». Это единственное, что я поняла. Тогда он достал блокнотик и говорит: «Ну-ка, скажи мне фамилию». Я сказала. Потом он меня спросил: «А вообще ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мне сказал: «А у меня дочка и сын в Ленинграде». Кто он и что он, ничего не сказал. «А где твои родители?» Я говорю: «Про папу не знаю. А мама в Алжире».

Он сказал: «Какой Алжир?» Я говорю: «Акмолинский лагерь жен изменников родины». Я очень хорошо помню, как на него посмотрела, пристально очень, а сама думаю, что он сейчас мне скажет. Может, он сейчас меня пристрелит, а может, нет. И вот я ему говорю: «Акмолинский. Лагерь, - вот таким рапортующим голосом. - Жен. Изменников. Родины». Он сказал: «Ага» - и ушел. Потом вернулся, почти сразу, и сказал: «Сиди здесь и никуда не уходи». Пришел еще, наверное, через полчаса и сказал: «Пойдем». Я говорю: «Куда?» А он говорит: «А ты теперь моя подчиненная, медсестра военно-санитарного поезда 122. Я твой начальник Дорфман Владимир Ефремович. Будешь обращаться ко мне “товарищ начальник”, но изредка можешь называть Владимиром Ефремовичем. Все».

И все-таки, как восемнадцатилетняя студентка-филолог становится военной медсестрой?

Мы с ним пошли, ехали на трамвае довольно долго, а потом шли пешком, потому что санпоезд, которым он командовал, где-то далеко стоял, на каких-то дальних путях. По дороге он спросил: «Ты настоящая медсестра или рокковская?». Я сказала: «Рокковская». И он на это сказал: «Плохо». РОКК - Российское общество Красного Креста. Учили на их курсах гораздо хуже, чем в нормальном военно-фельдшерском училище (это для парней) или медтехникуме. То есть тех учили по-настоящему, а нас - «девушки нашей страны, овладевайте второй, оборонной профессией». Все ясно? Он сказал, что это очень плохо и что мне за две недели надо научиться выписывать на латыни лекарства - начальник аптеки научит, делать внутривенные, которые я никогда не делала, и всему остальному. «За две недели» - это примерно столько, сколько санпоезд идет к фронту под погрузку. С ранеными быстрее пропускали, а порожняк часто тащился, как товарняк. Но не всегда. И когда гнали по-быстрому, значит, где-то готовились большие бои. Мы по скорости движения заранее знали и про Сталинград, и про Днепр, и про Курск.

Научилась. Стала потом старшей сестрой этого самого санпоезда. Вот так мне везло. Мне повезло с Домом литературного воспитания школьников. А на войне мне повезло с докто-ром Киновичем. А третий раз мне повезло с Владимиром Ефремовичем Дорфманом. Потому что ясно: меня послали бы не на санпоезд, а на передовую. Всех туда посылали тогда. Посылали же просто дыры замазывать людьми. Это начало 1942 года - время, когда никто оттуда не возвращался.

И вы на этом поезде не прошли, как принято говорить, а проехали всю войну, до 45-го года?

Да, еще из Германии успела вывозить раненых. День Победы я встретила под Инсбруком. Последний наш рейс из Германии был в середине мая в Ленинград. Там поезд расформировали, а меня назначили заместителем начальника медицинской службы отдельного саперного батальона на карело-финском направлении: Руг-Озерский район, станция Кочкома. Этот саперный батальон занимался разминированием огромных минных полей, которые находились между нами и Финляндией. Война уже кончилась, и вообще великая радость, а у нас каждый день и раненые, и погибшие. Потому что карт минных полей не было, и живыми наши саперы оставались больше благодаря интуиции, чем миноискателям. И демобилизована я была - по-моему, это была третья очередь демобилизации - в конце августа 1945 года.

Вы прошли всю войну и хронологически, и географически. Встречали ли вы людей, которые понимали, что нет разницы между воюющими режимами? Как они поступали? Что вообще было делать?

Были такие люди, но сказали об этом ведь только теперь, когда Европа приравняла коммунизм и фашизм. Ну чуть раньше писали - говорили разные философы, только кто, сколько людей их читали? И это все после войны. И Ханна Арендт, и Энн Аппельбаум. А тогда… Кто-то стал перебежчиком, кто-то всячески, правдами и неправдами, стремился на Урал или за Урал. Совсем не евреи - евреи как раз рвались воевать, потому что, в отличие от меня, тогдашней дуры, понимали, что значит «экс нострис». Почитайте об эвакуации творческой интеллигенции и их семей в Ташкент и Ашхабад, и вы увидите, что евреев там ничтожно мало. И поговорка «Евреи воевали в Ташкенте» - одна из больших неправд о войне.

Например, ваш жених, поэт Всеволод Багрицкий. Можно про него спросить?

Можно. Мне всегда есть что рассказать, и мне всегда приятно. Это, знаешь, вот как влюбится девочка, и хотя бы вспомнить где-нибудь лишний раз имя того человека. Это очень смешно. Я вообще из категории счастливых женщин, у меня было в жизни три любви, и все при мне так и остались: Севку люблю, Ивана люблю (Иван Васильевич Семенов, первый муж Елены Боннэр, расстались в 1965 году, официально развелись в 1971-м. - М.Г.) и Андрея люблю (Андрей Дмитриевич Сахаров, за которым Елена Боннэр была замужем с января 1972 года до его смерти в 1989-м. - М.Г.). Ну что Сева… Был мальчик, остался без папы, папа умер в 1934 году. Остался без мамы, маму арестовали 4 августа 1937 года. Я оказалась у них во время обыска, а обыск шел почти целую ночь (Елене Боннэр было четырнадцать лет, но, оказавшись в квартире, где проходил обыск, она не могла уйти, пока он не закончился. - М.Г.).

Я пришла домой под утро, и моя мама на всю жизнь оскорбила меня, заставив показать трусики. Ну а трусики были ни при чем. После того как она проверила, я ей сказала: «Лиду арестовали». А мой папа уже был арестован. И остался этот Сева. Сева был очень умный мальчик, умнее нас всех и очень многих взрослых. Если бы кто-то читал сейчас его книжку, наверняка поражался бы тому, что он писал в своих стихах. Это, наверное, год 1938-й, начало. Можно я прочту?

Конечно, можно.

Молодой человек,

Давайте поговорим.

С фразой простой

И словом простым

Приходите ко мне

На шестой этаж.

Я встречу Вас

За квадратом стола.

Мы чайник поставим.

Тепло. Уют.

Вы скажете:

- Комната мала. -

И спросите:

- Девушки не придут?

Сегодня мы будем

С Вами одни.

Садитесь, товарищ,

Поговорим.

Какое время!

Какие дни!

Нас громят!

Или мы громим! -

Я Вас спрошу.

И ответите Вы:

- Мы побеждаем,

Мы правы.

Но где ни взглянешь -

Враги, враги...

Куда ни пойдешь -

Враги.

Я сам себе говорю:

- Беги!

Скорее беги,

Быстрее беги...

Скажите, я прав?

И ответите Вы:

- Товарищ, Вы неправы.

Потом поговорим

О стихах

(Они всегда на пути),

Потом Вы скажете:

- Чепуха.

Прощайте.

Мне надо идти.

Я снова один,

И снова Мир

В комнату входит мою.

Я трогаю пальцами его,

Я песню о нем пою.

Я делаю маленький мазок,

Потом отбегаю назад...

И вижу - Мир зажмурил глазок,

Потом открыл глаза.

Потом я его обниму,

Прижму.

Он круглый, большой,

Крутой...

И гостю ушедшему

Моему

Мы вместе махнем

Рукой.

Но ведь никто тогда не знал этих с-тихов. Вы собрали и издали его сборник спустя больше двадцати лет.

Вслух читанное и никем тогда не напечатанное, и только мною запомненное. «Враги…» Вот такой был мальчик. Начался бег из Москвы (в октябре 1941 года, когда немецкие войска вплотную подошли к Москве. - М.Г.). Все поддались этому бегу. Сева оказался в Чистополе.

В Чистополе, видимо, Севе было невмоготу абсолютно. И вот эта немогота, а не патриотический подъем, я в этом уверена, именно немогота заставила его подать заявление идти в армию. Как Цветаеву - в петлю. Вот он в Чистополе написал:

Я живу назойливо, упрямо,

Я хочу ровесников пережить.

Мне бы только снова встретиться

с мамой,

О судьбе своей поговорить.

Все здесь знакомо и незнакомо.

Как близкого человека труп.

Сани, рыжий озноб соломы,

Лошади, бабы и дым из труб.

Здесь на базаре часто бываешь

И очень доволен, время убив.

Медленно ходишь и забываешь

О бомбах, ненависти и любви.

Стал я спокойнее и мудрее,

Стало меньше тоски.

Все-таки предки мои, евреи,

Были умные старики.

Вечером побредешь к соседу,

Деревья в тумане и звезд не счесть...

Вряд ли на фронте так ждут победы,

С таким вожделеньем, как здесь.

Нет ответа на телеграммы,

Я в чужих заплутался краях.

Где ты, мама, тихая мама,

Добрая мама моя?!

Это 6 декабря. В этот же день написано заявление в политуправление РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии. - М.Г.), товарищу Баеву от Багрицкого Всеволода Эдуардовича, город Чистополь, улица Володарского, дом 32: «Прошу политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать. Я родился в 1922 году. 29 августа 1940 года был снят с воинского учета по болезни - высокая близорукость. Я поэт. Помимо того, до закрытия “Литературной газеты” был штатным ее работником, а также сотрудничал в ряде других московских газет и журналов. 6 декабря 1941 года. Багрицкий».

И еще стихи от этого дня:

Мне противно жить не раздеваясь,

На гнилой соломе спать

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,

Вспоминать погибших имена,

Из дому не получать ответа,

Барахло на черный хлеб менять.

умершим,

Путать планы, числа и пути,

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

Вот это один день, 6 декабря. Перед новым годом его вызвали в Москву, отправили очередную дырку затыкать, и в феврале все, погиб.

Невероятно, что это пишет девятнадцатилетний мальчик. И то, что такой мальчик был там, в Чистополе, совсем один. Мама в тюрьме, вы в госпитале в Свердловске.

Да, но мама уже не в тюрьме - в лагере, в Карлаге… У него в дневнике записано: «Сима и Оля (это тетки), кажется, в Ашхабаде». То есть не получил ни одного письма от них, от меня не получил, от мамы тоже. Вообще в первые месяцы война и почта были несовместимы.

Но он все записывал в тетрадку, которая была при нем до конца. Она у меня до сих пор. Пробита осколком, неровный кусок вырван, край ромбовидный, три на четыре сантиметра. Осколок пробил полевую сумку, вот эту толстую общую тетрадь и Севин позвоночник. Смерть, видимо, была мгновенной. Эту тетрадку сохранили сотрудники редакции. Когда Севу вызвали в ар--мию, он приехал в Москву и несколько дней был там до отправки в газету. Он привез свои бумажки. После Севиной смерти, когда я первый раз... Ох, мне всегда трудно это говорить, но неважно. Когда я первый раз пришла туда, в проезд Художественного театра, там жила Маша, няня, с которой он остался и жил до войны, и Маша мне все сказала... И она сказала: «Ну вот, бумаги бери, все, что тут есть».

Получается сюжет фильма о войне: вы медсестра, ваш жених-поэт воюет. Но ведь в реальности вы даже не знали, что он на фронте?

Ничего не знала. Только в конце марта я получила письмо от нашего общего приятеля, такой актер был, Марк Обуховский, он жил в том же доме, где и Сева, - в писательском. Письмо, в котором сообщалось, что Сева погиб. Я не поверила этому, написала в «Отвагу», в газету. Газета к тому времени еще не была разгромлена. На Севино место прислали Мусу Джалиля, и они почти все попали на Волховском фронте в окружение, кто погиб, а кто оказался в плену - в лагерях немецких. Муса Джалиль погиб в лагере. Только несколько человек вышли из окружения. И одна женщина, из технических сотрудников редакции, я не помню ее фамилии, ответила, что Сева погиб - это точно, погиб в феврале, даты не помнила, и они его похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. Там потом по моей наводке молодежные поисковые отряды много раз искали могилу Севы. Но так и не нашли. И когда Лида, мама Севы, спустя какое-то время вернулась из лагеря, на Новодевичьем, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, просто положили камень и написали - я была против такой надписи - Лида написала: «Поэт-комсомолец». (Плачет.) Ей очень хотелось написать слово «комсомолец». Мы немножко поругались на эту тему.

Лида с самого начала, с первого дня, как я появилась в доме Багрицких - а появилась я с большим бантом, над которым издевался Багрицкий, в возрасте восьми лет, - всегда очень хорошо ко мне относилась. Когда она уходила, арестованная, при мне, она сказала: «Как жаль, что вы еще не взрослые. Поженились бы уже». И она очень любила Таньку и Алешу (детей Боннэр и Семенова. - М.Г.), особенно Таню. И самое смешное, что Таня и Алеша считали ее своей бабушкой. Это еще не все. Однажды я с Таней сидела в ЦДЛ, пила кофе, за столик к нам, напротив, сел Зяма Паперный, тоже с кофейком, сидим, разговариваем. А потом он говорит: «Слушай, ну как твоя Танька на Севку похожа». Я говорю: «Она не может быть похожа, она родилась через восемь лет после его смерти». Но все равно похожа. Вот я все про Севку рассказала.

Он ведь учился в Литинституте, но дружил с поэтами-ИФЛИйцами. Я помню, в начале девяностых кто-то издал сборник воспоминаний бывших ИФЛИйцев, и меня в них поразила такая сквозная нота - как будто начало войны для этих молодых людей принесло какое-то нравственное облегчение, долгожданную возможность пойти с оружием на понятного, настоящего врага.

Да, это то самое ожидание войны и последующего очищения, которое Сталин снял одной фразой: мы все были «винтиками» .

И чувствовали себя винтиками?

Вот ты меня спрашивала в письме о том, помню ли я лозунг «За Сталина! За Родину!». С начала и до конца войны, а потом еще немножко после нее, приблизительно до конца августа 1945-го, я была в армии. Не в штабах, а среди этих самых раненых солдат и моих рядовых солдат-санитаров. И я ни разу не слышала «В бой за Родину! В бой за Сталина!». Ни разу! Я могу поклясться своими детьми, внуками и правнуками. Я услышала это как полушутку-полуиздевательст-во после войны, когда с нас стали снимать льготы. За каждый орден, за каждую медаль платили какие-то деньги - я забыла сколько - пять, десять или пятнадцать рублей. Но это было хотя бы что-то. Всем давался раз в год бесплатный проезд на железнодорожном транспорте - это было что-то. Еще какие-то льготы. И с 1947-го их стали снимать. Пошли указ за указом: эта льгота отменяется с такого-то числа. Через пару месяцев другая - с такого-то числа. И каждый раз в газетах крупная ложь: «По просьбе ветеранов» или «По просьбе инвалидов войны». И вот тогда появился шутливый лозунг: «В бой за Родину! В бой за Сталина! Но плакали наши денежки, их нынче не дают!». (Видимо, это была пародия на песню Льва Ошанина, написанную еще в 1939 году: «В бой за Родину! / В бой за Сталина! / Боевая честь нам дорога! / Кони сытые / Бьют копытами. / Встретим мы по-сталински врага!». - М.Г.) Потом про деньги и льготы забыли и навесили на нас этот лозунг: «В бой за Родину! В бой за Сталина!».

У нас дома, у меня, мы ежегодно отмечали День Победы. Причем это была смешанная, двойная компания: моя армейская, девчонки в основном, и Ивана армейская, мужики в основном. Иван - это мой первый муж и отец Тани и Алеши. Ну, конечно, все хорошо выпивали. Наша большая комната была расположена, как это называется, в бельэтаже, окнами на Фонтанку, красивая комната была, старая барская квартира. А напротив был фонарный столб. И вот пьяный Ванька залезал на этот столб и кричал: «В бой за Родину! В бой за Сталина!». А снизу дружки, тоже пьяные, подкрикивали ему: «В бой за Родину! В бой за Сталина!». И я не знаю, что вообще думают те случайно оставшиеся еще живыми ветераны, почему они не скажут: «Мы не говорили этого! Мы кричали “...вашу мать!”»? А раненые, когда невмоготу, кричали «Ой, мамочка», жалостно так, как малые детки.

За что же на самом деле воевали люди, которые кричали «...вашу мать»? И за что воевали лично вы?

Воевали не за Родину и не за Сталина, просто выхода не было: впереди немцы, а сзади СМЕРШ. Ну и непреодолимое внутреннее ощущение, что так надо. А возглас этот? У него одно интуитивно-мистическое содержание - «Авось пронесет!».

А я не воевала в прямом смысле. Я никого не убила. Я только кому-то облегчила страдания, кому-то облегчила смерть. Боюсь литературщины, но все-таки процитирую. Просто «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был».

Это бомбежками моих раненых добивали, моих девчонок, меня убивали.

Санпоезд - это такое пропущенное з-вено военной мифологии.

Про глупость одну о наших санпоездах нигде вроде не пишут, а я расскажу. Вдруг приказ - не знаю кого, может, начальника тыла? Все крыши вагонов санпоездов закрасить белым и нарисовать красный крест. Ширина линий почти метр. Дескать, немцы бомбить не будут. И военный комендант станции Вологда краску выдает всем АХЧ (административно-хозяйст-венным частям. - М.Г.) проходящих санпоездов. И девчонки на крышах корячатся. Красят. И так хорошо нас бомбить стали по нашим красным крестам. А бомбежка - это на земле страшно, а в поезде в сто раз страшнее. По инструкции поезд останавливается. Ходячие раненые разбегаются, а ты с лежачими в вагоне остаешься - куда денешься? А потом, когда они отбомбятся и еще на бреющем отстреляются, ходят девчонки по обе стороны от путей и ищут своих раненых, кто живой. А если убитый, карточку передового района и документы, какие при нем, берут. Мы не хоронили. И не знаю, кто хоронил и хоронили ли их вообще. Поездили мы с крестами недолго - опять срочный приказ: все крыши зеленым закрасить. Самая страшная бомбежка была у Дарницы. Мы уже без крестов были, но почти половина наших раненых там осталась.

И еще одно было - не страшное, но отвратительное. В каждом вагоне санитар и медсестра. И они отвечают за то, чтобы сколько погрузили раненых, столько и на разгрузке было. Живой или мертвый - все равно. Главное, чтобы никто по дороге не убежал. И ходим мы все из вагона в вагон с ключами. Идешь с перевязочными материалами или санитар два ведра супа из кухни (она была сразу за паровозом) тащит, и на каждой площадке - отпереть, запереть, отпереть, запереть. Такая вот не медицинская, а охранная функция. А если кто-то убежит, это ЧП, и голову моют не только нам, но и начальнику. И тут уж наш замполит от своих шахмат и радио отвлекается - другой видимой нам работы у него не было - и главным становится. И рапорт ты ему писать должна, где, на каком перегоне кто убежал. Ранение описать, чтобы легче ловить было. И вообще, не содействовала ли? А если настоящее ЧП, если горе - умер у тебя раненый - никаких хлопот. Труп сгрузить на первой станции, где есть военный комендант (они были только на больших станциях), его служаки заберут, и все.

Можете назвать три самые большие неправды о войне?

Две я уже назвала: о том, что евреи якобы не воевали, и про массовое добровольчество. А третья ложь тянется с 1945-го. Она в эксплуатации темы войны с целью заморочить мозги ее действительным участникам и тем, кто войны не видел. И все эти парады и государственные праздники - это не грустное поминовение тех, кто с войны не пришел, а милитаризация общественного сознания, в какой-то мере подготовка его к грядущей войне, и наживание нынешней и предшествующей властью того, что сегодня называется рейтингом - и внутри страны, и в международном плане. Ну и конечно, на войну уже шестьдесят пять лет списывают, что страна - не власть и люди, к ней приближенные, - живет плохо, катастрофически плохо.

Говорят, что сразу после войны и даже в конце войны было ощущение, что все изменится, страна будет другой.

Да, что страна будет другой. Что страна прошла такое невероятное! Я тебе скажу, вот я читала предыдущий номер «Новой газеты», там очерк о какой-то женщине-инвалиде, которая живет в разрушившемся доме, муж у нее не ходит, на руках на ведро его таскает. В общем, ужас какой-то. И я поймала себя на том, что у меня на клавиатуру капают слезы. Просто вот увидела, что кляксы. Потому что это невозможно. Шестьдесят пять лет прошло! Шестьдесят пять лет - «всем инвалидам квартиры». Шестьдесят пять лет - «всем инвалидам машины». А я знаю, что мои девчонки в Пермской области (у меня почти вся команда была уральская, девчонки в основном пермячки), мои санитарки, те, кто еще не умер, ютятся по каким-то углам.

И я тоже, старая дура: приходит Путин в премьеры - это было два года назад, - ну, я сижу перед своим телевизором, и Путин говорит, я слышу своими ушами, что мы должны в этом году всех инвалидов войны обеспечить автомашинами, а кто не хочет брать машину, мы даем сто тысяч. И я думаю: мне машина не нужна, а сто тысяч нужны.

И где эти сто тысяч, вы не интересовались?

А как я буду интересоваться? Я, конечно, могу написать: «Дорогой товарищ Путин, где мои сто тысяч? (Смеется.) В чей карман ты их положил?» Бумагу жалко.

Раньше, пока многие не ушли из жизни - радость редкой встречи с теми, кто был тогда рядом. Сейчас без радости. Вот достаю фотографии: седьмой класс, московская школа №36, и другая - десятый класс ленинградской школы №11. И иду не на сайт «Одноклассники.Ру», а на сайт obd-memorial.ru - «Мемориал Министерства обороны». И ищу, где и когда окончили жизнь мои одноклассники.

Большинство моих «девчонок» были старше меня. И жизнь кончается. У меня остались только две девчонки: Валя Болотова и Фиса (Анфиса) Москвина. Фиса живет в ужасных условиях в Пермской области. Но уже два года от нее нет писем - наверное, умерла. Периодически ей по моей просьбе посылали какие-то деньги девочки из московского архива - у них доверенность на мою пенсию, и они покупают мне лекарства, книги и кое-кому деньги переводят. Много же я не могу.

Так почему же оставшиеся в живых ветераны не опровергают мифы о войне, которых с каждым годом становится все больше?

А почему мы, вернувшись с войны, думали: мы такие, мы сякие, мы все можем - и большинство заткнулось? С

25 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь Победы Сталин произнес следующий тост: «Не думайте, что я скажу что-нибудь необычайное. У меня самый простой, обыкновенный тост. Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание невидное. За людей, которых считают "винтиками" великого государственного механизма, но без которых все мы, маршалы и командующие фронтами и армиями, грубо говоря, ни черта не стоим. Какой-нибудь "винтик" разладился, и кончено. Я поднимаю этот тост за людей простых, обычных, скромных, за "винтики", которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела. Их очень много, имя им легион, потому что это десятки миллионов людей. Это скромные люди. Никто о них ничего не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это люди, которые держат нас, как основание держит вершину. Я пью за здоровье этих людей, за наших уважаемых товарищей».

Буккер Игорь 02.06.2019 в 23:50

«имплантация еврейской воли в качестве интеллигентской совести»

«…в начале, при том что я была медсестрой и мобилизована как медсестра, меня поставили на совсем другую должность. Была такая должность, ее очень быстро ликвидировали - помощник политрука …»

Е.Боннер « Воевали не за Родину …»

«Кончался август 1968 года, пражские события. Я гостила во Франции у маминой сестры. Мне все было ни к чему - Париж, бульвары, музеи. Даже Ника Самофракийская. Я буквально погибала от боли, стыда и вины. Я думала, что так же, как я, мучается моя страна и мне нужно быть дома. А у меня обратный билет на 15 сентября. И каждый день надо знакомиться с новой порцией родни. Пришла жена троюродного брата с десятилетним сыном. Войдя, он молча встал у стены. Его спросили: "Почему ты не здороваешься с кузиной?" И он, глядя мне в глаза, сказал: "Я не подаю руки русскому офицеру "»

Из воспомнаний Е.Боннер , путешествовавшей по миру еще в 60-е…

« Из КПСС Елена Боннер вышла в 70-х годах, по-моему в 72-ом, лет за 20 до того, как из партии коммунистов начался массовый исход. Ну, а остальное известно всем. Елена Боннер - одна из основательниц правозащитного движения в СССР, жена, друг и ближайший соратник академика Андрея Дмитриевича Сахарова, хранитель его наследия. А официальных должностей Елена Боннер не занимала нигде и никогда »

svoboda.org

Сахаров с родными детьми Е.Боннер со своими детьми Сахаров с Боннер

У академика Сахарова было трое родных детей - Люба , Таня и Дмитрий . У Боннер Сахаров принял ее двоих детей - Татьяну и Алексея «Семеновых» . И его невестку Лизу . В официальной историографии именно они и проходят как «дети академика Сахарова », до сих пор получая гранты…

Рассказывает родной сын Сахарова

Дмитрий: «Когда умерла мама, мы некоторое время продолжали жить вместе - папа, я и сестры. Но после женитьбы на Боннэр отец ушел от нас, поселившись в квартире мачехи. Таня к тому времени вышла замуж, мне едва исполнилось 15 лет, и родителей мне заменила 23-летняя Люба. С ней вдвоем мы и хозяйничали. В своих воспоминаниях отец пишет, что старшие дочери настраивали меня против него. Это неправда. Просто в дом, где папа жил с Боннэр, меня никто никогда не приглашал. Туда я приходил редко, вконец соскучившись по отцу. А Елена Георгиевна ни на минуту не оставляла нас один на один. Под строгим взором мачехи я не осмеливался говорить о своих мальчишеских проблемах. Было что-то вроде протокола: совместный обед, дежурные вопросы и такие же ответы ».

«…деньги отец никогда не отдавал в руки мне или сестре. Мы получали почтовые переводы. Скорее всего, отправлять деньги почтой ему посоветовала Боннэр. Похоже, она предусмотрела такую форму помощи на случай, если бы я вдруг стал говорить, что отец не помогает мне. Но эти алименты он перестал отсылать, как только мне исполнилось 18 лет ».

…В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом! Как сейчас помню, она ела блины с черной икрой. Представьте, как мне стало жаль отца, обидно за него и даже неудобно. Он, академик, известный на весь мир ученый, устраивает шумную акцию, рискует своим здоровьем - и ради чего? Понятно, если бы он таким образом добивался прекращения испытаний ядерного оружия или требовал бы демократических преобразований… Но он всего лишь хотел, чтобы Лизу пустили в Америку к Алексею Семенову ».

Портрет

«Во время горьковской ссылки в 1982 году в гости к Андрею Сахарову приехал тогда еще молодой художник Сергей Бочаров . Он мечтал написать портрет опального ученого и правозащитника. Работал часа четыре. Чтобы скоротать время, разговаривали. Беседу поддерживала и Елена Георгиевна. Конечно, не обошлось без обсуждения слабых сторон советской действительности.

Сахаров не все видел в черных красках, - признался Бочаров в интервью «Экспресс газете». - Андрей Дмитриевич иногда даже похваливал правительство СССР за некоторые успехи. Теперь уже не помню, за что именно. Но за каждую такую реплику он тут же получал оплеуху по лысине от жены. Пока я писал этюд, Сахарову досталось не меньше семи раз. При этом мировой светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык.

Тогда художника осенило: писать надо не Сахарова, а Боннэр, потому что именно она управляет ученым. Бочаров принялся рисовать ее портрет черной краской прямо поверх изображения академика. Боннэр полюбопытствовала, как идут дела у художника, и глянула на холст. А увидев себя, пришла в ярость и кинулась размазывать рукой масляные краски.

Я сказал Боннэр, что рисовать «пенька», который повторяет мысли злобной жены, да еще терпит побои от нее, я не хочу, - вспоминает Сергей Бочаров. - И Боннэр тут же выгнала меня на улицу »

У Елены Георгиевны есть внук Матвей . Это сын ее старшей дочери. Любящая бабушка повергла в шок всю семью, когда подарила Моте на свадьбу чайный сервиз. Накануне она нашла его на одной из бостонских помоек. Чашки и блюдца, правда, были без царапин, ведь странные американцы иногда выбрасывают не только старые вещи, но и те, которые просто разонравились.

Из книги С.П.Капицы «Мои воспоминания »

«Елена Боннэр обратилась к отцу с просьбой подписать письмо в защиту одного диссидента. Отец отказался, сказав, что он никогда не подписывает коллективных писем, а если это надо - пишет сам кому надо. Но чтобы как-то смягчить это дело, пригласил Сахаровых отобедать. Когда обед закончился, отец, как обычно, позвал Андрея Дмитриевича к себе в кабинет поговорить. Елена Боннэр моментально отреагировала: "Андрей Дмитриевич будет говорить только в моем присутствии". Действие было как в театре: длинная пауза, все молчали. Наконец отец сухо сказал: "Сергей, проводи, пожалуйста, гостей". Гости встали, попрощались, отец не вышел с ними в переднюю, там они оделись, и я проводил их до машины ».

Из воспоминаний Александрова Самый человечный человек

Первое отрицательное отношение к идеям Сахарова у Александрова возникло, когда его назначили научным руководителем программы атомных подводных лодок. В своих воспоминаниях Александров говорит о том, как был поражён идеей Сахарова вооружить подводные лодки оружием совершенно необычайной ядерной мощности для наиболее «эффективного» применения его против Америки. Проект состоял в инициировании синхронизированными подводными взрывами гигантской приливной волны, которая должна была прокатиться через весь североамериканский континент, смыв всё живое.

«То есть, - говорит АП, - речь шла не о войне против армии, флота или каких-то военных объектов, а именно о тотальном уничтожении людей»…

«Очень резко, - рассказывает Пётр Александров, - высказался АП в адрес Сахарова, когда тот нашёл моральное оправдание угонщикам самолёта после убийства стюардессы Надежды Курченко . Сахаров считал, что борьба против запрета на свободный выезд из СССР оправдывает захват самолёта и убийство, тогда как, по мнению АП, никакие политические догмы не могут оправдать убийства людей, не причастных к этой борьбе». Мотивы голодовки Сахарова он также не принимал: «Я не верю человеку, - говорил он, - который бросил своих детей от первой жены и голодает из-за того, что не выпускают за границу невесту сына его новой жены.» Но именно он пошёл к Брежневу и убедил последнего принять правильное решение, после чего Сахаров голодовку прекратил.

Из мемуаров А.Д. Сахарова

«По местам боевой славы»:

«....На официальном обеде я сидел рядом с мадам Миттеран ... Люся [Боннер] между президентом Миттераном и Ген.Секретарем ООН Пересом де Куэляром ...Переводчик был со мной, и после полутора часов беседы на английском Люся очень устала...11 декабря мы отправились на прогулку по Парижу. В 1968 Люся провела здесь целый месяц, ходила везде, где хотела. На этот раз нас сильно ограничивала служба безопасности...Мы хотели сходить на Пляс Пигаль и купить колготки с люрексом, но охрана не разрешила, из-за опасения толпы и преступников... Колготки пришлось купить в дико дорогом магазине, не совсем те, какие хотелось.. Кoгда мы проезжали по району секс-шопов и порно-кинотеатров, мы встретили знакомую пару, мирно там прогуливавшуюся. Это был талантливый бард Булат Окуджава , старый Люсин друг, и его жена ...»*

*page 75, "Moscow and Beyond" 1986 to 1989, Andrei Sakharov, translated by Antonina Bouis, published in the United States by Alfred A.Knopf, Inc., 1990, ISBN 0-394-58797-9. Originally published in Russian as « Горький , Москва , далее везде », 1990

«Несколько слов о том, как я отношусь к палестинской проблеме в целом. Несомненно, каждый народ имеет право на свою территорию - это относится и к палестинцам, и к израильтянам, и, скажем, к народу крымских татар. После трагедии, разыгравшейся в 40-х годах, палестинцы стали объектом манипулирования, политической игры и спекуляции... Давно можно было бы расселить беженцев по богатейшим арабским странам...» (с. 529)**.

**после прочтения речи Боннерв Норвегии на съезде «Форума свободы в Осло» становится совершенно ясно, что цитаты из Сахарова по Израилю принадлежать самой Боннер- «и.о.Сахарова», за которой все эту чушь и повторял тряпка и подкаблучник...

Беседа Сахарова и Боннэр с женой Солженицына.

«Дух славянофильства на протяжении столетий

представлял собою страшное зло»

А. Сахаров

«[Она] сказала: как я могу... придавать большое значение проблеме эмиграции, когда... в стране так много гораздо более важных, гораздо более массовых проблем? Она говорила, в частности, о том, что миллионы колхозников по существу являются крепостными, лишены права выйти из колхоза и уехать жить и работать в другое место. По поводу нашей озабоченности [дать детям образование за рубежом] Аля сказала, что миллионы родителей в русском народе лишены возможности дать своим детям вообще какое-либо образование. Возмущенная дидактическим тоном обращенной ко мне “нотации” Натальи Светловой , Люся воскликнула:

На...ть мне на русский народ! Вы ведь тоже манную кашу своим детям варите, а не всему русскому народу.

Люсины слова о русском народе в этом доме, быть может, звучали “кощунственно” [в кавычки слово “кощунственно” поставил почему-то сам академик]. Но по существу и эмоционально она имела на них право » (с. 577).

«Причиной депортации было объявлено сотрудничество крымскотатарского народа с немцами во время оккупации Крыма. ...Несомненно, однако, что делать ответственным за индивидуальные преступления - если они имели место - целый народ недопустимо ни во время войны, ни спустя почти сорок лет! » (с. 463). «Днем я ездил в троллейбусе и мог убедиться, как относятся литовцы к русским... Как только я садился на сиденье рядом с литовцем или литовкой, они демонстративно отворачивались или пересаживались на другое место. Несомненно, они имеют на это прав о» (с. 631).

Андрей Дмитриевич Сахаров с восхищением описывает поведение Сергея Адамовича Ковалева на суде. Когда публика в зале отреагировала без сочувствия, смешками, тот крикнул: «Я не буду говорить перед стадом свиней!» (с. 633)***.

***А. Сахаров, «Воспоминания» в двух томах, изд-во «Права человека», Москва, 1996

В городе Мерве Закаспийской области Туркменской ССР (ныне город Мары в Туркмении).

В 1937 году Елена Боннэр окончила седьмой класс средней школы в Москве.

26 мая 1937 года был арестован отчим Елены Геворк Алиханов (Алиханян), работник Коминтерна. 13 февраля 1938 года приговорен к высшей мере наказания, расстрелян в тот же день (в 1954 году реабилитирован).
10 декабря 1937 года была арестована мать Елены Руфь Боннэр. 22 марта 1938 года приговорена к восьми годам лагерей (в 1946 году освобождена, в 1954 году реабилитирована).

После ареста родителей Елена Боннэр уехала к бабушке в Ленинград (ныне — Санкт-Петербург).

В 1940 году окончила среднюю школу и поступила на вечернее отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского педагогического института имени Герцена.
В 1941 году, окончив курсы медсестер, пошла в армию добровольцем . В октябре 1941 года получила тяжелое ранение и контузию. После излечения была направлена в качестве медсестры в военно-санитарный поезд №122, где служила до мая 1945 года. В 1943 году стала старшей медсестрой, получила звание младший лейтенант медслужбы, в 1945 году — звание лейтенант медслужбы.
В мае 1945 года Елена Боннэр была направлена в расположение Беломорского военного округа на должность заместителя начальника медчасти отдельного саперного батальона.
В августе 1945 года была демобилизована. В 1947-1953 годах Елена Боннэр училась в Первом Ленинградском медицинском институте (ныне Санкт-Петербургский государственный медицинский университет им. академика И. П. Павлова).

Работала участковым врачом, врачом-педиатром родильного дома, была заведующей практикой и учебной частью медицинского училища в Москве, работала по командировке Минздрава СССР в Ираке.

Елена Боннэр занималась литературной работой: печаталась в журналах "Нева", "Юность", в "Литературной газете", в газете "Медработник". Участвовала в сборнике "Актеры, погибшие на фронтах Отечественной войны". Была одним из составителей книги "Всеволод Багрицкий, дневники, письма, стихи". Писала для программы "Юность" всесоюзного радио, сотрудничала в литературной консультации Союза писателей в качестве внештатного литконсультанта, была редактором в ленинградском отделении издательства "Медгиз".

В 1938 году Елена Боннэр стала членом ВЛКСМ. В 1964 году стала кандидатом в члены КПСС. В 1965 году стала членом КПСС. В 1972 году вышла из КПСС.

В 1970 году Боннэр познакомилась с Андреем Сахаровым, в 1972 году вышла за него замуж.
В 1974 году основала фонд помощи детям политзаключенных в СССР.
В 1975 году представляла Андрея Сахарова на церемонии вручения ему Нобелевской премии мира в Осло (Норвегия).
В 1976 году была одним из основателей Группы содействия выполнению Хельсинских соглашений в СССР (МХГ).
В 1980 года супруг Елены Боннэр Андрей Сахаров был сослан в Горький (ныне — Нижний Новгород). В мае 1984 года Елена Боннэр была арестована. В августе 1984 года Горьковским областным судом признана виновной по статье 190-1 УК РСФСР ("систематически распространяла в устной форме заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй"), назначенная мера наказания — пять лет ссылки в Горьком.

В декабре 1986 года вместе с Андреем Сахаровым вернулась в Москву.

Принимала участие в создании общественного объединения "Мемориал", клуба "Московская трибуна".
В январе 1990 года по инициативе Елены Боннэр была создана Общественная комиссия по увековечению памяти академика Андрея Сахарова, который скончался 14 декабря 1989 года.
В мае 1991 года под руководством Елены Боннэр в Москве прошел I Международный Конгресс памяти Андрея Сахарова "Мир, прогресс, права человека". В 1994 году был открыт Архив Сахарова. В 1996 году был открыт Музей и общественный центр "Мир, прогресс, права человека" имени Андрея Сахарова.

В 1997 году Елена Боннэр стала членом Инициативной группы "Общее действие", созданной представителями правозащитных организаций.
Елена Боннэр была председателем Фонда Сахарова. До 1994 года была членом комиссии по правам человека при президенте России.
Была членом Совета директоров международной лиги прав человека при ООН, принимала участие в конференциях ООН по правам человека (Вена, Австрия), сессиях Комиссии ООН по правам человека (Женева, Швейцария).

Елена Боннэр имела звание почетного доктора права нескольких американских и европейских университетов, премии и награды ряда общественных правозащитных организаций, а также награду Международного Пресс-центра и Клуба Москва "За свободу Прессы" (1993).

Она являлась автором книг: "Постскриптум. Книга о горьковской ссылке" (1988), "Звонит колокол… Год без Андрея Сахарова" (1991), "Дочки-матери" (1991), "Вольная заметка к родословной Андрея Сахарова" (1996); публицистических материалов в российской и зарубежной прессе.

У Елены Боннэр было двое детей от первого брака — дочь Татьяна (1950 года рождения) и сын Алексей (1956 года рождения). С их отцом, Иваном Семеновым, она развелась в 1965 году.

Дети Боннэр в 1977 году эмигрировали в США.

Похоронена на Востряковском кладбище рядом с мужем — Андреем Сахаровым.

Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников

Боннэр елена георгиевна биография карьера личная жизнь. Истинная биография елены боннэр. Профессия - диссидент

Бонус / Дополнительные материалы

Видео

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

В Бостоне 18 июня 2011 года умерла правозащитница, вдова академика Андрея Сахарова Елена Боннэр. Это интервью она дала проекту «Сноб» в марте 2010 года

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Ваш комментарий (необязательно):